Философия у Фрая

[леди Веондо]

Макс Фрай все-таки не без оттенка философии, чтобы автор ни говорила...

[Ekseithne]

леди Вегондиэль, философии? Фрай? Не думаю.

[Akula]

леди Вегондиэль, конечно в книгах Макс размышляет о некоторых вещах =)

[Melodiana]

леди Вегондиэль, стоп, почитай интервью на Эхо Москвы, Марта там прямо говорит, что философия есть!
[censored], да не надо "ля-ля"...

[Ekseithne]

Melodiana, но не в "Лабиринтах", в других книгах - согласна.

[Melodiana]

[censored], в "Лабиринтах", как раз, очень много этого дела. Ты только приглядись

[Ekseithne]

Melodiana, а цитаты?

[Melodiana]

[censored], тебе че, все книги сюда выложить? =)) Меня забанят.

[size=1]Melodiana добавил [date]1082814883[/date]:[/size]
Макс Фрай: Скажем, серия, известная под названием "Лабиринты Ехо", она, очень условно говоря, очень условно, она может быть отнесена к жанру фэнтези, хотя, на мой взгляд, эти книги написаны в абсолютном смешении жанров, на границе, скажем, фэнтези, детектива, философской притчи, литературной пародии и многих, многих других вещей. Ну, условно говоря, хорошо, это фэнтези.

[Ekseithne]

Melodiana, ну самую любимую, суперфилософскую цитату!

[Melodiana]

Accelliss, м-м-м... Ну ты у мя счас нарвешься, май лав *пошла искать*

[size=1]Melodiana добавил [date]1082817053[/date]:[/size]
Книга Огненых Страниц

— Моя печаль проживет дольше, чем я...—негромко сказал я вслух и вдруг понял, что это не красивая фраза, а констатация факта. Печаль была не чувством, а отдельным, почти независимым от меня существом, и когда я все-таки поднимусь на ноги и уйду куда глаза глядят, она останется на этом месте—невидимая, но осязаемая и почти бессмертная, как все призраки, и редкие одинокие прохожие будут вздрагивать от беспричинной, но пронзительной тоски, случайно наступив на один из гладких серых камней мостовой...
А потом подул ветер. Он проник в мою сгустившуюся кровь и зашумел в голове—так причудливо, бессвязно, неразборчиво бормочет поднесенная к уху морская раковина. И вдруг его смутный шепот превратился в низкий, глухой, но вполне человеческий голос, и я даже смог разобрать слова.
— О чем ветер поет
в пустом сердце моем?
О том поет, что огонь
Сжег все в сердце моем...
По моим щекам текли слезы, они обжигали кожу, а потом застывали, замерзая на ледяном ветру, и я знал, что вместе с соленой влагой из меня утекает жизнь. Тихая песенка, которую принес ветер, стала моим «самурайским мечом»—единственным и неповторимым оружием, которое мне действительно подходило, поскольку оно не требовало ни мужества, ни твердости. Не нужно было делать последний и решающий героический жест—достаточно слушать и плакать, и ждать, просто ждать...
— О чем ветер поет
в пустом сердце моем?
О том, что вечный лед
Сковал сердце мое...
— И это правда, — горячечным шепотом говорил я ветру. — Все правда, все правда, дружище! Так оно и есть...

Это даже не философское. Это то, от чего у меня в любое время дня и ночи ручьями льются слезы.
---

[леди Веондо]

Melodianaкогда я тогда читала этот расказ, я очень долго плакала.. вот только не знаю, почему..

у макса есть филовофия. просто чтобы это осознать надо почувствовать, надо быть изначально близким к этой философии...

[Melodiana]

леди Вегондиэль, я тоже. Действительно, ведь все хорошо закончилось, но тем не менее... Кажется, именно над этим самым хорошим финалом я и рыдала больше всего.
Вот еще (хотя мне кажется, что я это уже выкладывала )

----------
Белые Камни Харумбы
Удивительное дело: мне не пришлось долго ворочаться под тонким одеялом. Сон сморил меня почти сразу — а ведь только что я чувствовал себя таким бодрым — дальше некуда. Я засыпал с безмятежной улыбкой совсем маленького ребенка, который уверен, что живет в добром сказочном мире, где с ним не может случиться решительно ничего плохого. Господи, каким же я был болваном!
Я спал, и мне снилось... Черт, надо быть полным кретином, чтобы полагать, будто все случившееся со мной в ту ночь действительно было обыкновенным сном, но я по-прежнему отчаянно хватаюсь за эту если не спасительную, то, по крайней мере, успокоительную формулировку: «я спал, и мне снилось».
Итак, я спал, и мне снилось, что я — глубокий старик, все еще живой лишь потому, что у него не осталось сил даже на то, чтобы немедленно умереть. Я не увидел своего отражения в зеркале: в этом сне не было никаких зеркал, так что мне не пришлось содрогаться, разглядывая собственную физиономию, изборожденную глубокими морщинами, или седые пряди редких истончившихся волос, выбивающиеся из-под традиционного угуландского тюрбана. Впрочем, я долго, почти зачарованно изучал тыльную сторону своих рук: сухая как пергамент и сморщенная, будто измятая, кожа; уродливо толстые желтые ногти, больше похожие на потрескавшиеся обломки выгоревших на прибрежном солнце морских раковин; узловатые суставы, безжалостно искореженные не то временем, не то тривиальным ревматизмом; причудливое переплетение лиловых вен — как пьяный кошмар скульптора-модерниста. Вполне достаточно, чтобы испытать панический животный ужас пополам с неописуемым отвращением к собственной плоти — омерзительное ощущение! Но есть вещи похуже, чем созерцание непременных отметин безжалостного времени на своем теле. Бесконечная немощь и вялое, апатичное равнодушие казались моим врожденным, а не приобретенным свойством — о, если бы они внезапно охватили меня, оставив в моем распоряжении хотя бы одно живое, трепетное, ощутимое доказательство того, что прежде все было иначе! Но тоскливая, покорная, тошнотворная слабость, пропитавшая каждую клеточку моего тела, казалась самым что ни на есть нормальным, естественным, привычным состоянием, и память о том, что когда-то, невыразимо давно, я был совсем иным и каждая клеточка моего тела восторженно пела, соприкасаясь со свежестью ночного ветра, а дух был преисполнен если не сокрушительной силы, то, по крайней мере, веселым любопытством, являлась всего лишь теоретическим, умственным знанием, а не болезненным уколом, сулящим надежду на выздоровление. Моя новая дряхлая оболочка оказалась самой надежной темницей для духа: у меня не осталось сил даже на то, чтобы по-настоящему страдать от свершившихся необратимых перемен.
О том, чтобы сопротивляться сковавшей меня слабости или хотя бы как следует разозлиться и разнести в клочья поработившую меня реальность, и речи не шло. Я мог только неподвижно сидеть в неуютном полумраке, который царил в этом странном сновидении, и рассеянно перебирать драгоценности своих воспоминаний — все еще привлекательные, но совершенно бесполезные игрушки: они не были волшебными талисманами, способными принести божественную прохладу перемен, а годились лишь на то, чтобы орошать их скупыми стариковскими слезами. Но даже слез у меня не нашлось. Наверное, я уже был недостаточно живым для того, чтобы плакать. Я принял свою судьбу — потому что так было проще. Мое внезапное смирение проистекало не из мудрости, его причиной была все та же гадкая телесная слабость. Мне вдруг захотелось съесть что-нибудь вкусное — кажется, я просто понял, что это единственный доступный мне способ испытать жалкое подобие физического удовольствия, все остальные разновидности наслаждений уже давно остались по ту сторону моих возможностей...
Я не знаю, как долго тянулся этот кошмар. Разум утверждает, что совсем чуть-чуть, секунд десять. В крайнем случае, он готов согласиться на пару дюжин этих самых секунд, никак не больше. Но какая-то часть меня не в силах принять эту утешительную версию. Маленький мудрец, снимающий флигель на заднем дворе моего сознания, знает, что дремотное умирание одинокого старика продолжалось невообразимо долго, возможно, измерять его следует годами, но я упорно затыкаю уши, когда он пытается заговорить на эту тему.
Все закончилось совершенно неожиданно: я услышал дикий, душераздирающий крик и проснулся. Первое мгновение после пробуждения было воистину ужасно: я увидел человека, орущего, дергающегося скорчившись на полу корзины, как издыхающая каракатица, и с содроганием узнал в нем себя. Сам я наблюдал это малопривлекательное зрелище как бы со стороны и, прежде чем все встало на свои места, успел понять, что сижу в кресле Магистра Нуфлина и мои руки, такие же сухие и сморщенные, как в давешнем ужасном сне, бессильно покоятся на укрытых теплым пледом коленях. А потом меня с головой накрыла знакомая волна жгучей боли, которая сопровождает каждое пробуждение моего могущественного защитника. Меч Короля Мёнина уже в который раз стал зримым и осязаемым, его рукоятка торчала из моей груди, а ледяной клинок безжалостно вгрызался в плоть. Кажется, столь сильной боль не была даже в ту ночь, когда сероглазая Тень Мёнина пронзила меня этим волшебным оружием — не потому, что собиралась убить, а для того, чтобы уберечь. Я захлебнулся ароматным ночным воздухом, потом понял, что ору с отчаянием новорожденного младенца, и мой крик вдруг превратился в восхищенный смех: радость бытия оказалась гораздо сильнее боли. Впрочем, боль торопливо уходила прочь, а рукоятка меча постепенно таяла, утрачивала сходство с реальным предметом, превращалась в причудливый клубок белесого тумана, который, в свою очередь, тоже рассеивался. Через несколько минут я окончательно пришел в себя, успокоился и даже поспешил сделать скоропалительный вывод: ничего страшного не случилось, мне приснился кошмарный сон, но я уже проснулся, так что все позади.
Не могу описать, с каким наслаждением я ощупывал свое тело, разглядывал руки — теперь они были в полном порядке: мои, родные! — просто дышал, поражаясь, сколь восхитительным, оказывается, может быть это будничное занятие. Потом я дотянулся до кувшина с водой и выпил чуть не все его содержимое — не потому, что так уж страдал от жажды, просто каждый глоток убеждал меня: реальность — это то, что происходит сейчас, а не кошмарная тягомотина покинувшего меня сновидения. Только вдоволь напившись, я наконец вспомнил о своем спутнике и поначалу чуть не умер от смущения: представил себе, как только что орал дурным голосом, и в отчаянии схватился за голову: нет мне прощения! К моему величайшему удивлению, Магистр Нуфлин по-прежнему то ли дремал, то ли просто безучастно сидел в своем кресле, хотя я был совершенно уверен, что мои вопли могли бы разбудить даже матросов парусника, бороздившего море где-то далеко внизу, в ультрамариновой темноте безлунной ночи. Первым моим порывом было многословно извиниться перед ним за свое экстравагантное поведение, объяснить, что порой мои ночные кошмары выходят за рамки обычных остросюжетных страшных снов... И тут до меня начало доходить.
Я обессиленно прислонился к стенке корзины, чувствуя, как струйка холодного пота медленно ползет по спине. Вот теперь мне стало по-настоящему страшно. Меч Короля Мёнина никогда прежде не вмешивался в мои кошмарики, и правильно делал: какая бы дрянь мне порой ни снилась, она не была по-настоящему опасна для жизни — скорее уж мои страшные сны можно было считать неоценимым опытом, не слишком приятным, но в высшей степени полезным. И если уж он возник из небытия, чтобы разбудить меня, значит, опасность была такой настоящей, что хоть в обморок хлопайся! И тут — очень неохотно, потому что некоторые вещи лучше не осознавать, если хочешь сохранить рассудок (а я собирался сделать это любой ценой!) — я понял еще кое-что. Старческое тело, в темнице которого мне довелось побывать... Оно не было моим. Я не зря так долго разглядывал свои руки в этом кошмарном сне. Да, беспощадное время могло искорежить их в соответствии со своим извращенным вкусом, оно имело полное право превратить мои руки в худые пожелтевшие слепки причудливых птичьих лап, но куда, скажите на милость, подевался маленький, но глубокий шрам от ожога на тыльной стороне правой кисти? И потом, мои пальцы — да, старость вполне могла наделить их узловатыми ревматическими суставами, но сделать их чуть ли не в два раза короче — невозможно! Это были не мои руки, вот в чем дело. И, кажется, я прекрасно знал, кому они принадлежали. В конце концов, я отлично помнил, что пробуждение застигло меня в кресле Магистра Нуфлина Мони Маха, в нескольких шагах от собственного хорошо знакомого тела, которое — я хотел бы в этом усомниться, но не мог сделать себе такой роскошный подарок! — в тот момент было занято другим жильцом... черт, совсем как уютный заячий домик, в котором по праву силы поселилась разбойница лиса. Теперь я понял, почему так ненавидел эту сказку в детстве, ненавидел с непримиримой страстью, на которую способны только очень маленькие дети и великие безумцы, несмотря на то что в финале появлялся храбрый, бесстрашный и нахальный петух и изгонял захватчицу своим жизнерадостным криком. Наверное, я всегда предчувствовал, что рано или поздно мне доведется побывать в шкуре бедолаги зайца, который не способен отвоевать свое жилище без помощи великодушного защитника...

[леди Веондо]

может так.. философия потерянной и обретенной жизней?

[Melodiana]

леди Вегондиэль, может и так...

[Ekseithne]

Melodiana, здорово, честное слово. Трогает.
И вообще, смысл и философия, признаюсь, присутствует.