Судьба, к великому счастью, до крайности скупа в предоставлении мне тех, что называется, «здоровых» мгновений существования. Тех неожиданных и чуждых мне вечеров, когда какие-то внешние обстоятельства вынуждают страшное чудовище отвлечься от своих болезненных страстей, от безумных планов, призванных привести к получению несравненно более изысканных наслаждений, и заставляют нахлобучивать на дьявольскую рогатую голову мешок с нарисованным мужским лицом.
Очутившись в этом трезвом от истинной любви мире, я ощущаю себя совершенно потерянным, незаметным и крошечным. Как выброшенный из предательской утробы плод, у которого больше нет возможности вернуться обратно. Плечи мои дрожат от такой страшной перспективы. Ни один безумец не желает избавиться от своего безумия, от своей истинной страсти, от источника высших телесных услад. Я же своим «изъяном» наслаждался с величайшим трепетом, с удовольствием упивался своими фантазиями, с восторгом претворял свои страшные мечтания в жизнь, страшась одного лишь — потерять то единственное, что делало меня омерзительно больным и чудовищно одиноким, но безмерно и бесконечно счастливым. Степень моего счастья, вызванная постоянно обновляющейся бурной влюбленностью (не снившейся шестнадцатилетним детям), моими яркими эротическими сновидениями, оргазмами такими бурными, что они на минуты гасили мое сознание, была столь высока, что я готов был после смерти отдаться Дьяволу, пройти через все адские муки, ибо это и было бы справедливой расплатой за тот совершенный, истинный, но незаслуженный рай, который открылся мне на земле.
Этим прекрасным вечером я был выдернут из своей теплой и мягкой колыбели порока, выброшен в мир к этим колченогим жарким и пульсирующим бабам, потеющим и кровоточащим, жиреющим, сальным и раскрашенным «здоровым» людям.
Она бесцеремонно выдернула меня из темницы или же поймала мою удаляющуюся восвояси тень — я был слишком встревожен этим вторжением, чтобы точно определить преступление. Отчего-то я не воспротивился совместной прогулке и даже ощутил вспучившиеся на шее мурашки от приятного, теплого ветерка, будто бы утешающего меня своими ласковыми и нежными жестами.
— Вы рассказывали, что родились и выросли в Новом Орлеане, - она развернулась ко мне, но шла все еще на почтительном расстоянии в три шага.
Несмотря на свою социальную привередливость, я не счел свою спутницу надоедливой или раздражающей. Беседовать с ней было приятно, а разглядывать еще более того.
Я утвердительно кивнул, все еще терзаясь от желания вернуться к обычным своим делам.
— А я из Батон Руж. Очень хотела сказать, но при всех как-то неловко, - тут она пустилась в какие-то путанные скороговорки, - По-детски как-то. Вам-то что, верно? Ладно бы были с одной улицы или... А вот сейчас думаю, может вам интересно...
— Интересно, - я улыбнулся ей, - Правда, не думаю, что мы когда-либо были ближе, чем сейчас...
— Что...? - она уставилась на меня сконфуженно, а щеки ее при этом порозовели.
Ей было двадцать три года, двадцать три из которых она из кожи вон лезла, чтобы угодить своим родителям, быть лапочкой, отличницей, пай-девочкой, скромной и хозяйственной, но с гордостью, принципами и собственным мнением. Однако, в отдалении от родного дома, вбитые мамой и папой правила больше уже не казались ей железобетонной истиной. Окруженная безнравственными ровесницами с гораздо более примитивными взглядами на важные ей вещи, запутанная молодая барышня ощущала, как стена из ее убеждений разваливается.
— О, ох, я поняла, - она легко рассмеялась и сделала шаг ко мне.
— И что же, в Батон Руж...? Вы жили с родителями? Они до сих пор вместе? - интересовался я, любуясь пурпурными облаками над своей головой, - Воспитание вам дали хорошее, вот это можно заявить уверенно.
— Я поздний ребенок, - развела руками она, как бы извиняясь, - Родители долго были вместе, но все-таки развелись, когда мне было двенадцать... Но мы все всё равно очень близки. Даже родители, хоть они больше и не живут вместе...
— Интересно.
Действительно.
— А что у вас?
— Я тоже поздний ребенок, - вздохнул я, не сильно желая рассказывать о своем детстве, - Большая семья, большой дом. Отец умер от рака, когда мне было шестнадцать, а мать жива. Живет все там же. Милая леди.
— У моей мамы рак... - задумчиво проговорила моя спутница, - Выходные и каникулы провожу с ней. Затратно из-за поездок, но иначе никак. Она совсем одна. Папа помогает, конечно, но она чувствует себя лучше, когда я рядом. Болтливая, подвижная становится...
— Вы хорошая дочь, - кивнул я, - Должно быть, она делается счастливей, осознавая, что была настолько хорошей матерью, что единственный ребенок готов самоотверженно бросать учебу и работу, только ради того, чтобы дать ей почувствовать себя чуть лучше...
Хорошо быть уверенным в том, что хоть что-то в жизни сделал не зря, сделал правильно...
Она чуть перегнала меня, должно быть для того, чтобы я не увидел бегущих по алым щекам слез.
— Глядите-ка! Мороженое! Хотите? - шмыгнула она носом, вырываясь вперед с фальшивым весельем.
Склонившись над прилавком, она выбирала сласти.
— Я буду сливочный пломбир с горячей абрикосовой подл-
— Нет, - перебил я не глядя, после чего обратился к мороженщику, - Барышня хочет шоколадное с кусочками печенья. А мне пломбир с горячей абрикосовой подливой.
Моя спутница нервно захлопала глазами и прижила руки к груди в некрасивом жесте беспокойства.
— Угощайтесь моим самым любимым, - с обезоруживающей улыбкой произнес я, вручая ей бумажный стаканчик, - А я попробую ваше. Если не по вкусу придется, что же... просто поменяемся.
Она радостно улыбнулась в ответ и с охотой воткнула пластиковую ложечку в подтаявший сладкий шарик.
Мы ходили уже почти час, петляя среди многолюдных улиц, пересекая темные скверы, прогуливаясь среди тенистых аллей, но никакой конкретной цели у этого путешествия не было. Не могу сказать даже, кто кого вел. К своему большому изумлению, скоро я обнаружил, что мы находимся всего в паре кварталов от моего дома.
— Смотрите, мяч! - спутницу мою, однако, привлекло кое-что другое - ярко-освещенная баскетбольная площадка в тихом дворе. Под лавкой местные мальчишки оставили свой мяч.
Она резво прыгала по площадке с мячом, совершенно не стесняясь и даже посмеиваясь над своей неспортивностью. Я стоял тихо, прижавшись спиной к сетке, наблюдая за тем, как она глупо скачет и оступается, за тем как колышется ее нежное платье в цветочек, как дешевый кулон стучит о ее грудь. Вожделение мое и не думало пробуждаться, даже не смотря на то, что я красочно воображал себе разные непотребства.
В руках моих оказался мяч. Я улыбнулся и принялся демонстрировать ей безупречные трехочковые броски один за другим.
— Я как-то прогуливался по торговому центру с одной молодой мисс. Мы наткнулись на конкурс для всех желающих: требовалось забросить мяч в корзину три раза. Призом были спортивные ботинки, - я снова забросил мяч в корзину, - Мало у кого получалось...
— И что? Вы, конечно, выиграли. В чем подвох? Не ваш размер? Они были женские?
— Я не попал ни разу, - ответил я, снова забросив мяч, - И это было наше последнее свидание с той леди.
От неожиданного окончания моей истории, она так громко и заразительно расхохоталась, что я даже улыбнулся поглядев на ее прекрасное, атласно-розовое нёбо в окружении белых зубов. Девушка тут же бросилась ко мне, в игривой манере пытаясь отобрать мяч. Мы начали активную возню на площадке, во время которой я то и дело задевал рукой ее упругие ягодицы, ощущал ее жаркое дыхание, слабый аромат духов, и явственно чувствовал жар ее жизни, бьющую через край энергию. Ребячество окончилось, когда она в очередной раз оступившись, чуть не упала, а я зачем-то придержал ее горячую руку, удерживая на месте.
— Какие планы? - спросила она, когда мы возобновили путь.
— Я табурет смастерил. Собираюсь лаком покрыть сегодня.
Она снова громко рассмеялась.
— Нет, в общем. На выходные, на лето... Может, что-то важное с работой связано? Какое-нибудь интересное событие. Расскажите.
— Ничего особенного, - пожал плечами я, - Даже грустно признавать. Лучше вы о себе расскажите.
— Ну, на этой неделе мы с подругой условились посетить приют для животных, разузнать о том, какая нужна помощь, организовать сбор средств в университете. Помочь с поиском хозяев и так далее, - принялась с упоением рассказывать она, - А еще я организовываю концерт в честь четвертого июля. С этим очень много мороки, но я очень довольна результатом. Ребята просто замечательные, особенно оркестр. Пообещайте, что придете посмотреть!
— Обещаю. Если только вы сейчас зайдете ко мне на чай.
Она взволнованно замялась, подняв взгляд на мой дом, к которому я ее незаметно заманил. Ее поза, ее дыхание, звук ее сердцебиения, зажатая в зубах нижняя губа — все говорило о страхе. Только лишь прекрасные глаза ее светились любопытством.
— Я... я не соблазнитель, не думайте, - я покачал головой и закатил глаза, надеясь убедить ее в своей робости и неспособности очаровать живую женщину, - Если у нас что-то и произойдет, то только потому, что вы — бесстыдная насильница.
Снова громко рассмеявшись, она совершенно расслабилась и вложила свою руку в мою.
Читать дальше...
Едва переступив порог моего жилища, она заметила в углу холла моего питомца — преданного и нежного молодого мальчика, милого подобранца. Он сидел в углу и испуганно разглядывал вошедших.
Она обернулась, чтобы спросить что-то или выразительно посмотреть на меня ожидая объяснений, но я опередил ее, наотмашь ударив по лицу куском железной трубы. Да так сильно, что от головы глупышки отлетело что-то небольшое и врезалось в стену, оставив кровавый отпечаток. Она шлепнулась на пол и принялась конвульсивно дрожать от шока и пыхтеть, пуча глаза на пол и на заливающую колени кровь.
Не знаю, что послужило толчком к ее воплям — плач и истеричный визг моего мальчика, или же выпущенный на свободу член, которым я принялся размахивать возле ее лица. Нет, все-таки первый удар здорово парализовал ее сознание и заорала она от шока и ужаса, сумев лишь осознать, что произошло нечто страшное.
Я прижал ее к полу, усевшись на хрупкую грудную клетку, позволив своему члену лежать на цветочках легкого платья. Тогда она немного очухалась и принялась голосить так громко, что меня пронзила острая боль мигрени. С аппетитным хрустом поломав ей нос и челюсть, я остановил вопли. Она принялась хрюкать и задыхаться, закатываться от горьких рыданий и едва уловимо пищать. Заслышав хруст, малыш взвизгнул, проблеял слабую мольбу «пожалуйста, не надо», после чего спотыкаясь бросился в ванную комнату, где закрылся, врубил воду и принялся захлебываться от горестных рыданий.
Я потряс счастливицу за глотку призывая оставаться в сознании, наслаждаясь беспорядочным вздыманием ее груди под моим напряженным пенисом.
— Я хочу, чтобы ты умерла, - сказал я ей тем же тоном, каким предлагал свое любимое мороженое, - Чтобы стала моей. Всего на ночь.
— Н-нет, - всхлипнула она, - П-пож- п-п-п... п...
Какая самонадеянная маленькая шлюшка. Посмела мечтать о том, что может быть для меня хоть сколько-нибудь соблазнительной, имела наглость видеть себя, глупую и наивную девственницу, хоть в чем-то уникальной и интересной, непохожей на всех прочих женщин с этой кипящей в обжигающей крови, бьющейся за свою смерть, несчастной рыбой в груди - сердцем. Ярость забурлила и заклокотала во мне, черная жидкость моя закипела от гнева. Член оставил красивый след из смазки на ее белой коже, на кулоне и шве платья.
Глазные яблоки девушки яростно вращались в глазницах, роняя капли влаги в разные стороны. Я воткнул в ее белую горячую шею нож для колки льда, только для того, чтобы она отбросила всякую надежду на спасение и вызволение из моих сетей, чтобы поняла и насладилась ощущением нахождения на границе между жизнью и смертью. Дернувшись, она только захрюкала.
Конечно же, момент негодница не использовала. Она думала о своей умирающей матери, которую она больше уже не увидит и не потешит своим присутствием. Вспоминала свою тупую подружку, пропавшие билеты в кино, запрятанный для однокурсника подарок ко дню рождения, макеты для листовок о сборе средств, об оркестре и концерте.
— Я обязательно приду на концерт, - ласково проговорил я, чмокнув ее в перекошенный рот и воткнув нож еще раз. Жизнь все еще жарко билась в ее теле. От моего упоминания — особенно. Ах, как ей хотелось жить.
Выжидая, я глядел на нее, на растущее горе и отчаянье, на ужас и страх, на явную душевную боль, которая была во сто крат сильнее физической. Мне было любопытно, когда же она сдастся. Настанет ли такое мгновение? Будет ли она ждать смерти, желать ее сильнее, чем жизни...?
Мой член подергивался от нетерпения, поэтому продолжать было нельзя. Я полоснул ножом по ее горлу и схватил этот алый распустившийся цветок руками, приподняв умирающую девушку над полом, чувствуя последнюю пульсацию, последние всполохи молодой жизни.
Семя мое неудержимо лилось на нее. Большая часть плюхнулась в раскрытый, подкрашенный дешевой тушью глаз, несколько капель упали в бледный, раскрытый рот, последние угодили в самый центр произведения искусства — в прекрасный цветок.
— Стивен, дорогой! - позвал я, дрожа от экстаза и силясь подняться на ослабшие ноги, - Поставь чайник, пожалуйста. Смертельно хочется чаю.