Марина.Пролог.
Безупречное платье. Кремово-белая ткань, нежная, как дыхание ребенка, мерцает в электрическом свете, подтаивая маслянисто-глянцевым отливом, струится до пола, незаметно перетекая в долгий ассоциативный ряд греческих Богинь, фей, лесных нимф. Марина улыбается, чуть наклоняя голову; ее алебастровые локти подняты, пальцы утопают в темной отмеди тяжелых сияющих волн подобранных волос, за белой глазурью жесткого лифа алчно вздымается упругая спелая грудь молодой женщины. Эта мраморная бледность так к лицу ей, что даже синеватые следы бессонной ночи лишь подчеркивают изящество профиля, словно без них ничего бы и не было: ни голодного стука в моей груди, ни спеленутого тягостным ожиданием сердца, производящего этот стук. Я в кресле, Марина передо мной, за ней в зеркалах крыловидные выступы лопаток, змеящаяся вдоль позвоночника прядь и ранняя весна. Великолепный белый ферзь в центре шахматной доски, весь мир вертится вокруг. Я навсегда запомнил ее такой: виток за витком перед зеркалами, искорки в локонах, улыбка, гладкие обнаженные плечи, легкий шорох подвенечного платья, благородство и утонченность. Но с приходом ночи в агонии спутанных снов я вижу ее глаза, беснующуюся в них тьму, испепеляющий огонь, металлический холод, яростную страсть, томную поволоку неги, зрелую искушенность, презрение, негодование, излом.
Марина… Белые чашки с кофейной гущей на подоконнике, краешке ванны, чугунной решетке газовой плиты, системном блоке компьютера, диванной подушке, коробке из-под туфель, просто на полу, с трещинками от неоднократных падений, опрокидываний, надавливаний. Короткое ночное платьице из прозрачного кружева на спинке кресла, лужица золотого шелка на ковре, сережка в ворсе, ванильный запах средства для какой-то женской гигиенической процедуры и шарфы, и браслеты, и теплый акриловый свитер цвета яичной скорлупы, и японский веер в сине-голубых тонах. Как скоро я мог бы очистить квартиру от твоих следов – быть может, это вернуло бы мне сон и приоткрыло дверь в гулкую пустоту, воцарившуюся на месте одержимости тобой. Сколько раз картонная коробка на выброс наполнялась до краев, но стоило обнаружить в этой импровизированной копилке памяти хотя бы одну недавнюю находку, которую я еще не успел отполировать кожным салом, как все содержимое выгружалось на пол, рассовывалось по углам и курсировало из комнаты в комнату, с полки на пол и обратно самым непредсказуемым образом. Иногда мне казалось, что ты все-таки свела меня с ума, Марина, в клиническом смысле этого слова, когда в мою раскаленную голову приходила взъерошенная мысль, что эти вещи имеют твой характер, несут твои черты: забытые туфли «стремятся» к выходу в сходном желании покинуть этот дом раз и навсегда, прозрачный флакон с перламутровой помадой выскальзывает из рук, потому что ты не любила, когда моя ладонь накрывала твой пунцовый рот, вздрагивая от прикосновения порывистых выдохов. Словно вся эта циркулирующая вихревая энтропия жила. Каким бесхребетным было мое оперяющееся безумие, Марина.
Со временем, вещи, в которые я сам вдохнул жизнь, лишились своей волшебной власти, и все, что я храню по сей день, помещается в ладони: длинная серебряная сережка и маленький флакон итальянских духов с едва заметной линией остатка. Но если представить, что внезапно стало возможным материализовать неодушевленный компонент наших воспоминаний, вытащить из мыслей в окружающую реальность все вещи, в которых и рядом с которыми я видел ее, эти с филигранной точностью скопированные в файлы прошлого, датированные, полноценные, кинематографически верные эпизоды, без сомнений, была бы создана альтернативная реальность. Долго и болезненно покидал мои жилы жгучий яд, пока не остались только нанизанные на солнечные лучи отголоски любви, очищенные временем от примесей. «Марина», - все еще звучат заиндевелые провода. «Марина», - все еще зовет июльская ночь. «Марина, Марина, Марина…», - шуршит кровь в жилах, согревая тело, пьяня разум. Распутница. Красотка. Серебряная струна. Мраморная статуя. Любовь моя. Марина…