Шуточка
- Геринберг, вы будете «Альянс»?
Ответа не последовало. Галицкий обернулся.
Окно было расткрыто настежь. В комнату врывался холодноватый весенний ветерок. За соседним столом курил Метц, угрюмо водя пальцем по отчету. В углу возле окна Хадов портил мозги какой-то плате. Из соседней комнаты доносилось покашливание Лены, которая любила весной гулять без шапки.
Геринберга не было.
Галицкий сматерился. Разумеется, про себя. Где его носит, чертяку? Вчера ему премию дали, так разом удочки смотал. А если лист придет? Ему, Галицкому, самому придется кончать идиотов? Ручкой в глаз? Новости какие.
- Метц, пятьдесят рублей на стол. Живо.
Метц поднял костистое лицо, убрал волосы за уши, прищурился.
- Какого, начальник?
- Курят на улице. Здесь не улица. Мне повторить?
Метц без лишних слов полез в карман и выудил оттуда пять мятых десяток. Бросил на стол перед собой. Брезгливо отряхнул руки. Хотел что-то ответить, но промолчал и снова уткнул нос в отчет.
- Правила есть правила, - назидательно сказал Галицкий, забирая деньги. – Мусорное ведро вон там.
Когда Метц сел на место, Галицкий обозлился окончательно. Бесхребетные у него работники. Бесхребетные, как инфузории-туфельки. Мог бы заметить, что пачка «Альянса» - отнюдь не шоколад. Связываться не хочет, что ли? Это после шести скандалов с увольнением, закончившимися победой профсоюза? Новости какие. Упомяни он про «Альянс», можно было б спросить, где носит этого паршивца Геринберга. А так – не положено. Подумают, что лист пришел. Сегодня суббота: листы не ходят, население блаженствует. Народных бунтов еще не хватало. Начальство потом ему голову нашпигует… канцелярскими скрепками.
Хадов молча паял у окна. Не язвил. Не рассказывал непристойных анекдотов. Хадов был выбрит и трезв. В субботу! Новости какие…
Сексоты никак решили перевоспитаться? Всем отделом? Еще Геринберг, поди, явится без своих дурацких подколов. Не станет класть кнопки на стул мрачного Метца. Не будет воровать янтарь у мечтательного Хадова. Перестанет мелом подписывать над «Мёттером» - помоги мне, сделай это сам! Балаганщик чертов. Палач с чувством юмора...
Ничего, подумал Галицкий. Вчера я тоже над ним хорошо пошутил. Позвонил с домашнего Шеллу, назвал его фамилию. Тот не поверил, но Галицкий настоял. Календаря, что ли, нет у этого Шелла? Чувство юмора забыто в материнской утробе? Но как, должно быть, обрадовался Геринберг, увидев себя в листе… Или сразу вспомнил про день смеха и похихикал над тупостью начальства? А бес его знает. Галицкий нарочно взял отгул – еще не хватало, чтоб Геринберг в честь первого апреля прилепил ему на спину какую-нибудь записочку. С него станется.
Но мог испугаться, злорадно подумал Галицкий. Забыть дату, получить сердечный приступ… Нет, не так, оборвал себя он. Не получил. Иначе мне бы сказали. А зря!.. Весь отдел сексотов из-за этого Геринберга называют шайкой безмозглых идиотов. Исполнители чужой воли, ха. И наверху юмористы сидят! Как попадут в лист смерти – присмиреют. Пожалеют, небось, о том, что говорили, глядя на мерцающие огоньки машины. Глядя на улыбку Геринберга по ту сторону стекла. Глядя на его руку, плавно нажимающую кнопку. Только будет уже поздно. «Мёттер» работает без ошибок, особенно с таким оператором. До свиданья, мой друг, до свиданья… Твои органы помогут другим людям, раз твои мозги не смогли помочь тебе служить на благо нашего государства.
А ведь я его ненавижу, понял Галицкий. Я, начальник, получающий в три раза больше, чем он, оператор, ему завидую. Он может распоряжаться человеческой жизнью. Может продлить её на несколько минут или укоротить. Может разрешить телефонный звонок или не разрешить. Это мелочи - но кто знает, что он читает в глазах тех, кого угораздило попасть в лист? Кто знает, что они ему говорят там, в комнате с «Мёттером»? Он Харон, он может заделаться философом и написать трактат, от которого Кант перевернется в гробу. А я… я могу распоряжаться временем своих подчиненных, заставить их выбросить сигарету и заплатить штраф. Посмотреть на улыбку Геринберга, когда он возвращается сюда. Спросить: сделано? Услышать: сделано… Выкурить пачку «Альянса», напиться и философски постебаться над собственной жизнью, утекающей, в сущности, в пустоту.
Власть не на том ведь строится, чтоб ограничить жизни других. Власть строится на том, чтобы определить, сколько эта жизнь будет длиться. Когда можно ее отнять. А если нельзя – это не власть, а профанация. И у Галицкого - профанация. И у Геринберга, впрочем, тоже…
Да где ж нелегкая его носит?
Неужто оскорбился и подал на увольнение? Да не-ет… Нравилась ему эта работа. Испугался, что может попасть в лист? Увидел, что возможность высока? Может быть. Хоть и первоапрельская шутка (честно говоря,
идиотская шутка, признался себе Галицкий), но намек подан. Уж первого-то апреля «Мёттера» отрубили, приказ есть приказ, мало ли кому пошутить захочется… а сегодня-то, второго, он, родимый, уже работает. Решает политические проблемы без углубления в философию. Кушает, дорогой… И кто мешает этого Геринберга внести в лист еще раз? С тем, чтобы машинка и его скушала?
Я, сказал себе Галицкий. Приказ показали бы мне, и подписывать его должен я. Не было. Какие провинности нужно совершить, чтобы попасть в лист? Усомниться в совершенном строе нашего государства. Хорошо усомниться. Так при начальстве будет делать разве что полный кретин. А Геринберг не кретин.
Он припомнил диалог с Шеллом. «Галицкий, что вы говорите? – раздраженно говорил человек с золотыми запонками на галстуке. – Что вы меня по пустякам беспокоите? Как назвал государя? И что? В «Мёттера»?.. Вас самого надо в «Мёттера», Галицкий, вы идиот и командуете идиотами».
Он двадцать минут уговаривал чиновника и узнал о себе много нового. А Шелл, в свою очередь, узнал много нового о сексоте-операторе. Геринберг, оказывается, написал листовку о том, что государь наладил массовое производство «Мёттеров» - а чем это чревато, вкрадчиво говорил Галицкий, вы и сами понимаете…
«Надоел он вам, что ли? – устало спросил Шелл на исходе двадцать третьей минуты. – Так и говорите. Мне нетрудно. Я только ненавижу, когда мне врут, Галицкий. И хватит прикидываться идиотом. Ждите листа, будьте здоровы».
Все-таки есть у него чувство юмора - понял абсурдность обвинения! Или просто отвязаться хотел… Ладно, неважно.
Вот бы взглянуть на этот первоапрельский листочек! Там, красуется, наверно, одинокая фамилия Геринберга. Лист-пустозвончик, машинка отрублена, так, шуточка. И государь ничего не узнает, и смерть никому не грозит... А не дай козявка, узнает, испугался вдруг Галицкий… Он еще при введении «Мёттера» издал закон, суть которого сводилась к осторожности, осторожности и еще раз ей, родимой. Никаких шуточек, то есть, Галицкий и компания, а то сами отправитесь помогать тяжелобольным в виде внутренностей. Шкурку вашу похоронят и семье извещение пришлют… А серые клетки растворятся в мировом пространстве… Да нет, нет, откуда он узнает, серьезный наш? Хорошо хоть, Шелл не так загнил на своем месте, может и помочь веселому начинанию…
Скрипнула дверь. В комнату вошла Лена и жизнерадостно чихнула.
- А знаете, что у меня есть? – спросила она, напустив на себя серьезный вид.
Хадову она нравилась. Симпатичная девчонка, радуется жизни. Но Хадов промолчал и капнул янтарем мимо жестяной коробочки.
Метц ее не любил. Все лыбится да хохочет, читает одни газеты и журналы для молоденьких дурочек. Но Метц промолчал, одна из страниц отчета скользнула мимо его рук и упала на пол.
Галицкий оперся локтем на стол. Чувство тревоги посетило его. Может быть, Геринберг все-таки уволился? Но Лене нравился оператор, ей вообще нравилось все население земного шара. Она так радостна – отчего? А… ясно. Тоже взяла первого отгул, отдохнула хорошо, наверное…
Лена достала из-за спины голубоватый листочек, просвечивающий насквозь, и начала читать:
«
Господин Галицкий должен нанести визит «Мёттеру» ввиду того, что он не любит шуток, за то, что он не ест мои булочки, потому, что он просто никогда вживую не видел этой машины, а я знаю, хочет посмотреть! И еще приказываю: господина Галицкого предварительно накормить булочками по са-а-амые уши!»
Она улыбалась. Она не понимала, почему с такой ненавистью смотрят на нее Метц и Хадов. Она не понимала, отчего вдруг изменилось лицо господина Галицкого. Ну не мог же он, в самом деле, испугаться этакой вот чуши?..
- Какой сегодня день? – слабым голосом спросил Галицкий. – Какой сегодня день, быстро, кто-нибудь, говорите!..
Лена сказала, пряча удивление за хитроватым тоном:
- С первым апреля, господин Галицкий! А я вам булочек напекла! Попробуете хоть сегодня-то, а? Я старалась! Знаете, какая начинка чудесная? Меня бабушка учила: покупаешь мороженую чернику, размораживаешь в микроволновке, а когда потечет сок…
За окном носились воробьи - коричневые точки в воздухе. Холодный весенний ветерок нехотя шевелил бумаги на столах сексотов. Метц коротко усмехнулся, взглянув на властную фигуру Галицкого и стал рыться в ящике стола.
- …а в оставшиеся шкурки добавляете сахару, и хорошо бы еще нарезать яйцо, а если тесто у вас диетическое – я готовила с диетическим – вам не грозит потолстеть ни на грамм, а удовольствие просто божественное, только надо следить за духовкой, потому что можно пережечь, и тогда никакого удовольствия вы не получите, будет горько и противно, только зря тесто изведете, вы бы наверняка так сделали, господин Галицкий, но у меня получилось просто божественно, бабушка сказала, так пойдемте попробуем, а, совсем забыла, кроме яиц и сахара я добавила туда немножко малины и купила специальную добавку, которая должна обеспечить очень тонкий вкус, так, наверное, поэтому получилось просто божественно, но идемте, попробуете, даже если не любите пирожки, господин Галицкий, сами убедитесь, что у меня получилось просто…
Метц наконец сел прямо, ногой задвинул ящик и вытянул руку. На его ладони лежала маленькая полосатая коробочка, а на губах играла знакомая мрачноватая улыбка.
- Галицкий, вы будете «Альянс»?
21.03.07