Воспоминания участника обороны Севастополя А. С. Пантюшенко Душное утро. Окраина Симферополя. Дождь. По улице Воровского нескончаемый поток конницы, пушек, обозов. «Что это — маневры?» — «Нет, война!» Это было 22 июня 1941 года. Говорят, что у комфлота в эту ночь был бал, как в 1904 г. у Стесселя. Изнуряет ежедневное рытье противотанковых рвов после рабочего дня. Бесит, что и тут хитрят ловчилы — рвы не роют парторги и прочее «начальство». Не роют рвы и <…> (все они либо «больные», либо — начальники). Как будто они чувствуют, что роют себе братские могилы. Угнетает бесполезность работы. Гитлер шагает безостановочно по Европе, а симферопольские рвы как будто могут служить ему препятствием. Исчезли все продукты. За всем бесконечные очереди днем и ночью. Ропот и физическое перенапряжение народа в полной мере властвуют с первых дней войны. Явные признаки голодовки, которая, впрочем, перешла с «малой» (финской) войны в Великую Отечественную. Что раньше всего делать: работать до упаду, рыть рвы до обморока или стоять в очередях за хлебом до потери сознания? А над всем господствуют драконовские законы: расстрел, расстрел, расстрел… 26 августа 1941 г. Мобилизован. Какой-то А. вертится в военкомате, как говно в проруби. Каждому начальнику услуживает, подносит, приносит, ведет «культурное обслуживание» среди мобилизованных. А кому оно теперь нужно? А. еще на мобилизационном пункте «втирается» в начальство. Авось и вся война пройдет «бочком»? К сожалению, для А. война не прошла «бочком». За все они рассчитались в гитлеровских лагерях смерти. Масса пьяных. Едем на пяти открытых железнодорожных платформах в Севастополь. Грустно. Но многие поют (орут) и пьют. В течение всей дороги — неубранный обильный урожай садов. У куч яблок и груш стоят коровы, козы. Жуют. Запустение. Тишина. У Севастополя встречаются кое-какие инженерно-саперные оборонные сооружения. Вероятно, они были такие же и во времена Тотлебена. В Севастополе расположились на территории какой-то школы на Кор[абельной] стор[оне]. Здесь нас около 10 000 человек. Хорошая мишень для бомбежки. Здесь жили 5 дней на соломе под открытым небом. Были в бане. Получили обмундирование, снаряжение. Во всем чувствуется неподготовленность к войне, неорганизованность. Негде париться. Низка пропускная способность бань. Каждую ночь прилетают фрицы. Не бомбят, а пугают. Бросаемся врассыпную по Ушаковской балке и по уши вымазываемся в своем же говне. Уборных нет, днем гадим, где придется, а ночью все прилипает к нам. Бомбили днем. А. со страха нырнул в школьную «щель-бомбоубежище», а оттуда вышел весь в говне, даже и уши, и лицо («щель» превратили в уборную). Впервые увидели никчемность нашей зенитной артиллерии (тысяча снарядов на 1 самолет) и полную неуязвимость немецких самолетов. Картина для всех нас ужасающая. Вызывали добровольцев на защиту Одессы. Все оказались добровольцы. Поразило обилие ненужного барахла, выданного в качестве обмундирования. Полный матрац — 30 вещей. Что я, иду на войну, на зимовку или к теще в гости?! Где-то бросил свой «чувал», не в состоянии таскать его за собой при бесконечных, бестолковых перестроениях. Здесь прочли приказ Сталина о сдающихся в плен, бегущих с поля боя и срывающих с себя знаки различия командиров и о том, что я могу таковых стрелять. 1/IX направлен для прохождения службы в «Макс[имову] дачу». Запись 28 июня [19]64 г. Пакт Сталин — Гитлер «о ненападении и взаимопомощи» понятен: партнеры хотели выиграть время перед надвигающейся мировой войной. А вот выступление заместителя начальника конторы Крымместснабсбыта Вайсенберга в 7 часов вечера 21/VI [19]41 года (за 5 часов до начала войны), в котором он заявил, что «это наши враги распускают провокационные слухи о том, что Гитлер якобы собирается на нас напасть», — до сих пор мне непонятно. «Максимова дача». Воен[но]-мор[ской] госпиталь II разр[яда]. «Околачиваем груши» в команде хозобслуживания. Раненых, больных почти нет (сентябрь — октябрь [19]41 г.). Много баб: врачей, медсестер. Много <...>. Бегаем с винтовками по воздушной тревоге на свои боевые посты. Есть умные люди, есть дураки вроде старш-[ины] команды А., «Ивана дурного» (шофера) и комиссара П. <...> Наши зенитчики каждую ночь устраивают дорогостоящий и совершенно бесполезный фейерверк. Кто-то пустил слух о немецких диверсантах-парашютистах. Главврач Кормилицын всю команду послал на поимку парашютистов, а госпиталь оставил на произвол судьбы. Каждое утро политчас. Читает какой-то запасик, инструктор ГК партии из Керчи. Каждая беседа заканчивается: «Вражеские дивизии все идут, идут и идут, а наша военная машина их перемалывает, перемалывает, перемалывает…» А радио два раза в сутки передает сводки Совинформбюро, которые начинаются словами «…Сегодня нашими войсками оставлен город…» Тоскливо, мерзко! Прибыл раненый из Одессы без обеих рук. «…У них автоматика, минометы. А у нас був одын миномэт, мы ёго тягалы, тягалы без зарядив, покы десь покынулы у кукурузи». Пом[ощник] нач[альника] госпит[аля] по хоз[яйственной] части застрелился «на любовной почве». Нашел же человек время! Рядом винзавод. Под разными предлогами заходим выпить. Первое наступление немцев на Севастополь — «с ходу». Под Дуванкоем тяжелые бои. Пустовавший госпиталь сразу переполнен. Все от усталости валятся с ног. В Севастополе паника. Горят склады. Идет грабеж. Идут открытые разговоры об эвакуации (сдаче) Севастополя. Первыми бежало флотское начальство на кораблях. Раненых не успевали возить на теплоходе «Армения». Там их полно, не принимают. Среди раненых — <...>, симулирует ранение ног. Из тех, о которых писала О. Джигурда (которых потом расстреливали). Медсестра ранена прямо в <...>. Моряк без двух ног — грек. Госпиталь эвакуируется на «Армении». Там 3500 раненых, 500 человек медперсонала и 500 человек гражданских лиц. Это — 5/XI [19]41 г. А 6/XI [19]41 г. в 22 часа в 18 милях от Ялты торпедоносец «Хеншель» пустил «Армению» на дно. Говорят, спаслись 22 человека. Мы без начальства. Разброд. Вражда. Разделились на три группы: «доровцы», «партизаны» и «будь что будет». А было: те, кто не пошел на дно, влились (нас просто «подобрали») в состав 47-го медсанбата 25-й Чап[аевской] див[изии] 1-й Примор[ской] армии в «Шампанстрое». Последняя повальная пьянка. Разграбление винзавода. Медсестры 47-го медсанбата и «райская ночь». Бомбежка госпиталя. Татарин, заведующий вещевым складом. Парторг Попов (татарин?) и мой разговор с ним о «заговоре». Евпаторийский дезинфектор Кашица. Эвакуирующееся начальство не знает, куда девать свое личное барахло. Некоторые передают остающимся. Жадные — сжигают. Поддался общему психозу и я — взял у нач[альника] канцелярии чемодан: платочки, носочки, сорочки, галстуки, простыни, полотенца и еще черт знает что. Оставил на хранение до конца войны у вольнонаем[ного] бух[галтера]. Казначей тянул выдачу зарплаты до последнего часа. А потом «прихватил» всю кассу и эвакуировался. Но теперь нашу зарплату (денежное содержание) уже 20 лет пересчитывает камбала. «Шампанстрой». 47-й медсанбат. Где-то рядом в штольнях швейн[ая] мастерс[кая] Военпорта, гражданское население Севастополя, оружейная мастерская, склады армейских снарядов (напротив), прочих боеприпасов и многое, многое другое. Медсанбат занимает две штольни как медсанбат и одну под общежитие. Вот где Содом и Гоморра. Процветает «любовный бандитизм». Покидая Одессу, медсанбатовцы прихватили одесских проституток в качестве медсестер и санинструкторов. Были даже пленные румынки. Одна «королева румынская» фигурировала в качестве жены нач[альника] МСБ (забыл его фамилию и ее имя). Здоровый детина. Потом его сменил <...> Л., кажется, расстрелянный немцами в Бахчисарае. По ночам, да и круглые сутки, хлопают пробки шампанского, пьянка, визг, по углам сопение. Тьма или мрак. Много укрывающихся от войны <...> в качестве портных, сапожников, сверх даже военных штатов. Обжираемся, едим «трофейных баранов». Врачей очень мало, еще меньше медикаментов. От посторонних матросов, солдат и офицеров нет отбоя. Особенно наседают из особ[ого] отдела; все лезут к «бабам». Отличалась одна размалеванная <...>. Приходилось пускать в ход силу караула и оружия, разгоняя «кобелей». Шампанское льется рекой. Отыскали и разграбили склад коллекционных вин. За вином приезжают даже с передовой боевые автомашины со счетверенным зенитным пулеметом. На передовой — обождут! Аркаша Поземин «штурмом» берет «Шампанстрой». Кто такой Борис Варшавский? (Характеристика его А. Ковтуном). Его вражеский приказ об эксгумации моряков, убитых в декабрьском наступлении немцев. «Мудрый» Иванченко. Бессонница и моя угроза покончить самоубийством. 5000 человек раненых и 10 человек настоящих врачей-хирургов. «Жигут». Вывалившиеся внутренности. Расстрелянный самострел-азербайджанец. Застреленный немецкий офицер (раненый). Мы задыхаемся от зловоний. Вентиляторы не обеспечивают подачу воздуха в конец штольни. Воздух отравлен. Выхлопные газы находящихся здесь же автомашин (санитарок и электростанций). Десятки задохлись. Случай с оказанием медицинской помощи немецким санитаром нашему раненому. Мы не в состоянии принимать раненых — нет мест. Гришка Булгаков стреляет по покрышкам и радиаторам автомашин, привозящих раненых с передовой. Направляем в город, в Песочную бухту, оттуда — к нам. Хаос. Раненые, оставленные без помощи, умирают и замерзают под открытым небом на площадке у МСБ. «А может ли бомба пробить эту штольню?» «Кто из нас счастливый?» «Гибель “Червоной Украины”». «Не було б о цих вумных»… Речь Молотова «О зверствах немцев под Москвой» и «Яблочко». Мы захватываем трофейную бочку с «вином». «Кто из нас счастливый» и наш «Ястребок», торчащий в Инкерманском болоте. («Как он красиво бросает ракеты!») Смерть на водопроводных трубах под напряжением в 6000 вольт. Комиссар угрожает отправить нас на передовую. Как будто мы взяты к теще на блины! Вот дурак! Мы воруем у хитрого зав. продскладом ликер. Немцы обстреливают штольни. Мы бузим и требуем нас как моряков отправить в распоряжение военно-морского начальства, которое к этому времени очухалось от первого страха в ноябре и постепенно возвращается с Кавказа. С помощью шофера Володи Уласкина, у которого был блат среди высшего морского начальства, нас передают в Севастополь, в военно-морской госпиталь III разр[яда] (быв[ший] Институт ф[изических] м[етодов] л[ечения] им. Сеченова). В это же время я заболел воспалением правого легкого. Это было в январе 1942 года (ранение — ожог). Мертвец с расклёванными мозгами. Старшина с «развороченной мордой». («Нажрався, сука, и поднял нас у наступление, а тепер бачте який сыдыть. А з усього звода зостався живый тики вин та нас двое»). Старики убирают картофель на нейтральном поле в Инкерманской долине, и что из этого получилось. Деревья на крыше, а абажуры и тюлевые занавески на трамвайных проводах. «Разрезанные» квартиры стоят обставленные, как будто их только покинули хозяева. Грабители квартир расстреливаются комендантским патрулем на месте. Грабеж прекратился. Один раз видел в штольне коман[дующего] 1-й Прим[орской] армией — Петрова. «Максимова дача». Мы осваиваем процедуру инъекций против столбняка («Ну, зануда! Что я тебе, лошадь?!»). Мы «осваиваем» ручную гранату («Божественная комедия»). За два дня до сдачи немцам Симферополя я еду на сутки в отпуск. Настроение у Посмашных и др. («Дурак вы, А.С.! Сидите дома! Вон Биденко спрятался, и никто его не трогает. Им теперь не до этого, пятки смазывают»). «Шампанстрой». Я отравился выхлопным газом, почти намертво уснул, а мои друзья очистили мои карманы. Военгоспиталь III разряда в Севастополе. Нач[альник] госпит[аля] — Б., его зам. по хозяйственной части …… [отточие в док.] оба <...> (позже получили по 10 лет за хозяйственные аферы и хищение госпитальных денег). Главврач Злотников — прекрасный человек. Зав[едующий] аптекой — А., быв[ший] преподаватель кабинета физкультуры Крым[ского] пед[агогического] института им. Фрунзе. Как умудрился стать аптекарем — уму непостижимо. Так велико желание у всех <...> уйти от передовой и их умение «устраиваться». Встреча с «дотовцем» Гричшиным. Неприятная встреча с женой моего младшего брата. Встреча с Женей Дерюгиной, и кто она, эта Женя? Опять полно «баб», имеющих и не имеющих отношение к медицине. И опять бардак, только поставленный на более «культурную» ногу. Здесь начальство поделило баб полюбовно, и открыто каждая «чета» занимает номер в гостинице «Южная» (против Госбанка), где проживает личный состав госпиталя. Опять пьянки (пьют кавказскую 55-градусную чачу). Наше ничегонеделание. Больных и раненых мало, после декабр[ьского] наступления немцев кому положено — умерли, остальные эвакуированы. Мы получаем подарки трудящихся (я получил от школьника 4-го класса из Новороссийска). Подарки распределяются так (после того как они уже были «распределены» в политуправлении флота): нам — карандаши, тетради, платочки, начальству — фрукты, вино, куры, теплые вещи, сало, папиросы. И тут — «своя рука — владыка». Нам привозят сгоревших дотла радио- и кинорепортеров, снимавших и передававших по радио, «как внуки Нахимова громят с Мамаева кургана фашистских гадов» (взорвалась пушка). Белые воротнички, глаженые брюки и вечер 8 Марта. Нас списывают на передовую. Немецкая простреленная каска со следами крови; старшина носится с нею «как курица с яйцом». Непонятная пальба по всему фронту из пушек. 23/II [19]42 г[ода]. Ночь во флотском экипаже (9/III [19]42 г.). Разрыв гранаты среди изучающих ее. Оглохший навеки зенитчик (500 снарядов прямой наводкой во время «декабрьского штурма» немцев). Встреча со своим бывшим писарем по зенитному полку Татьянченко. Теперь он младший политрук, а я — рядовой (он член партии). В полку я был зав[едующим] стр[оевым] делопроизводством. Зав[едующий] столов[ой] экипажа С. (деньги к нему льются рекой. Личный состав «течет как вода», и никакой учет отпускаемых средств невозможен. После войны они «построили дачи на крови»). Медкомиссия посылает на фронт и больных, и раненых (нет людей). Пример — Езерский с развороченной стопой из Новороссийска. Политрук читает нам напутствие: «Хотя, товарищи, за ваши преступления всем вам вынесена высшая мера наказания — расстрел, но народ (?!) дает вам возможность искупить свою вину кровью, и командование направляет вас на передовую...» Ничего не понимаю. Сражен как громом! Кто они — смертники? Еще «болтание» до ночи по хоз[яйственным] тылам 7-й бригады морской пехоты (Лабораторное ш[осс]е). Ночью на автомашине через Сапун-гору в сторону Балаклавы на передовую к деревне Чоргунь в 4-й взвод 1-й роты 1-го бат[альона] 7-й бригады мор[ской] пехоты. Комбриг — Жидилов. Комиссар бр[игады] — Власенко. Комбат — Снеженко. Комиссар — Жулидов (быв[ший] нач[альник] отделения Особ[ого] отдела ЧФ). Комроты Смирнов. «Падающие звезды» (трассирующие пули). «Так вот она какая — передовая»! Езерскому все же оторвало ногу. Не доезжаем до передовой 1 км. Дальше нельзя — мины, шум машины. Прошу шофера сохранить мой чемоданчик с подарками и прочим до «после войны». Святая наивность. Беру вещмешок. Гуськом, «нога в ногу», следуем в стоящий в стороне одинокий домик. Душно, темно, грязно. Не знаю, куда прикоснуться в своей белоснежной форменке и блестящей золотом надраенных пуговиц шинели. Разношерстный народ спит вповалку. Кто они? За подобием верстака возится оружейный мастер. Из кучи грязных, побитых, ржавых винтовок предлагает выбрать «любую» (хваленых «Дегтяревых» нет). Как переделать «Дегтярева», куда он годен и что за переделку «дают»? Беру винтовку. Ремня нет. Затвор не открывается. «Мастер» предлагает открыть сапогом. Открываю. Канал не просматривается. «Мастер» предлагает выстрелом очистить его. Делаю. Очень больно отдает в плечо. «Бывалые» предлагают кроме гранат взять побольше запалов (их нет) и бинтов. Не знаю, куда их положить. «Бывалые» советуют: «Выбрось… к чертовой матери противогаз, он тебе не нужен, и все положи туда». Так и делаю и еще набиваю карманы. Начинаю понимать свои законы войны (в мирное время за противогаз — воентрибунал). Следуем дальше «нога в ногу» в глубочайшей тишине прямо в окопы, на передовую. Никогда, нигде не видел «знамени полка».