Читать дальше... Об аланах Аммиан Марцеллин говорил, что у них нет ни храмов, ни святилищ, нет даже крытой соломенной крышей хижины. Один обнаженный меч, воткнутый в зем¬лю, которому они поклоняются как символу своего бога войны, властелина земель, их кочевий. Геродот упоминал подобный обычай у скифов, приносивших в жертву коней и стада старому железному мечу, символизирующему, быть может, бога войны Ареса. Скифский Арес — это бог Батрадз, с телом из кованой стали, сросшийся со своим мечом настолько, что отождествляется с ним. Он расправ¬ляется с противниками одним ударом меча и повергает их под копыта своего боевого коня. Его стальное тело выко¬вал небесный кузнец Курдалагон. Обратим лишь внима¬ние на то, до какой степени этот бог — стальной всадник напоминает катафрактия. Заслуживает внимания и то, что религиозно-воинские обряды скифов и аланов (в широ¬ком смысле — сарматов) схожи друг с другом и в том, что касается, например, обычая подвязывать скальп, снятый с противника, к упряжи своего коня. Другой скифский обы¬чай — чаша из черепа убитого врага — перешел непосред¬ственно к германцам. Вот почему сравнивать свидетель¬ства отца историков Геродота с показаниями Аммиана Марцеллина и Павла Диакона (1) — занятие весьма поучи¬тельное. При всей необходимости осторожного отноше¬ния как к прямым, так и косвенным свидетельствам все сказанное ими подтверждает неоднократно повторенное на этих страницах суждение о культурной тюрко-монгольско-ирано-германской общности, сложившейся в среде наро¬дов-всадников. Взглянув на факты с западной точки зре¬ния, мы замечаем, что культурная общность возникла как следствие гуннской волны, но предпосылки ее существо¬вали еще задолго до того, как на горизонте появились гун¬ны.
Обратимся, например, к религиозной символике вог¬нанного в землю меча как предмета культового поклоне¬ния. Его отголоски и сегодня слышны в кавказском и гер¬манском фольклоре. Меч пользовался почитанием еще в тот момент, когда волна гуннов поглощала аланов и готов. Меч имеет важнейшее значение в истории восхождения к вершинам власти самого Аттилы. Свои притязания на господство он обосновывал, используя знак богоизбран¬ности — меч, который был найден каким-то пастухом на пастбище. Когда Аттила взял в руки меч, это оружие пре¬вратилось в символ власти, освященный древней тради¬цией, в оплот и защиту гуннов. Когда-то в незапамятные времена народ гуннов потерял его, теперь же чудесным образом обрел. Вверив меч великому вождю, божествен¬ные силы передали ему тем самым осязаемый знак своего благоволения.
Элементы сакральности, связанные с символикой меча, которые можно вычленить в германских источниках, следующие: его чудесное происхождение, чаще всего бо¬жественное — сам бог вручает его герою; меч имеет лич¬ностную характеристику, что подчеркивается наречением его именем собственным; меч «испытывает потребности», «выдвигает претензии», даже «навязывает свою волю», то есть самовыражается как своего рода личность; меч свят настолько, что на нем приносят присягу.
Сигмунд, сын Вольсунга, получает по воле Одина меч, выхватив его без какого-либо усилия из Мирового древа, в ствол которого бог вогнал его по самую рукоять. Герой отказывается уступить его даже за целую меру золота, которая в три раза превосходит вес меча. С этим мечом он совершает великие подвиги. Клинок сломался только в тот момент, когда Сигмунд перестал пользоваться бо¬жественным благоволением. Он преломился, ударившись о копье самого Одина, который по-гомеровски вмешался вдруг в ход сражения. Жена Сигмунда сохранила обломки клинка. Из них был выкован меч Грам для сына, Сигурда, который прошел инициацию под руководством кузне¬ца. Грам творит чудеса героизма в мощной длани Сигурда: тут и разрубленная наковальня, и рассеченная шерстинка, увлекаемая течением реки, и, наконец, убийство дракона Фафнира. Инициация Сигурда завершается убий¬ством самого кузнеца. Все это согласуется со схемой, хо¬рошо известной этнографам.
Божественное происхождение и у меча, выкованного Виландом, научившимся мастерству у кузнеца-наставника Мимира и гномов с горы Каллав. Виланд вызывает на со¬ревнование другого великого кузнеца — Амилиаса. Став¬ка — жизнь, как часто случается в соревновании между сверхъестественными мастеровыми. Их мастерство окру¬жено тайной. Амилиас выковывает железную кольчугу и шлем, но Виланд одним махом разрубает и шлем, и коль¬чугу, и самого соперника. Не поэтическое ли это преувели¬чение? Тут же вспоминается, реальное событие: гибель Одоакра, разрубленного пополам мечом Теодориха. Этим оружием восхищался Кассиодор. Гипербола не только поэ¬тический прием, но и метод хронографической прозы и эпистолографии. И все же... когда собственными глазами ви¬дишь следы ужасающих ран на бренных останках воинов той эпохи, поднятых из могил, невольно спрашиваешь се¬бя: неужели все, о чем говорится в текстах, всего лишь «гипербола»?
Другой меч чудесного происхождения — это Хрутинг, один из самых прекрасных, о которых известно с незапа¬мятных времен. Клинок его из стали, закаленной соком ядовитых трав, кровью, добытой в сражении. Ни разу не подвел он воина, крепко сжимавшего его рукоять в пылу битвы, смело шедшего навстречу опасности. Это истори¬ческий меч, воспетый рунами. И еще он — меч Беовульфа (1), которым тот умертвил чудовище. Его клинок раство¬рился в «ядовитой крови поверженного противника». В ру¬ке героя осталась драгоценная рукоять, которая тоже если и не божественного, то уж, во всяком случае, сверхъ¬естественного происхождения. Этот меч выковали вели¬каны.
Своему сокровенному боевому другу герой дает имя. Начертанные на клинке руны — магический язык меча. Тайна, окутывающая его происхождение, превращает меч в существо одушевленное, живое, со своим собственным характером — в личность. Меч Тюрвинг взыскует смерть человека всякий раз, когда его вынимают из ножен. Дайнслеф наносит незаживающие раны. Хвитинг поражает про¬тивника и исцеляет друга. Атвейг поет, когда воин обнажа¬ет его во время битвы, истекает кровью, когда где-нибудь далеко идет сражение (2). Необыкновенное это оружие мо¬жет выйти из повиновения и не подчиниться правилам по¬гр****ьного обряда: драгоценный дар должен перейти в руки преемника.
Значимость оружия, главным образом меча, среди гер¬манских народов отражена в юридических установлениях Оружие в центре всех основных моментов жизни юноши-воина. Оно дается ему как дар, когда он вступает в возраст совершеннолетия. Коль скоро юноша-воин в состоя¬нии владеть оружием, то оно свидетельство его свободного состояния. Оружие — дар, которым обмениваются жених и невеста при вступлении в брак. И еще: оружие — часть ритуала присяги, священный знак — меч, вогнанный в зем¬лю по самую рукоять. В этом обычае нельзя не увидеть то, о чем было сказано выше. Это скифо-алано-гуннский ритуал. Присяга, приносимая на оружии, засвидетельст¬вована в «Эдде», юридическими источниками едва ли не всех германских народов. До какой степени оружие выра¬жает, вернее сказать, символизирует мужское начало, видно из законов аламаннов: представители обоего пола присягают на том, что им более всего дорого. Мужчины клянутся во имя войны, женщины — во имя материнства. Она клянется «сосцами своими» либо «грудью своей», он — «оружием своим». Особый вид присяги на оружии знаменует у северных народов вступление в военную сви¬ту вождя — comitatus. По некоторым свидетельствам, воин, совершающий обряд вступления в comitatus, дол¬жен был приложить рукоять меча ко лбу, произнося при этом слова клятвы.
Священная и правовая значимость оружия, конечно же, не могла быть полностью предана забвению, когда германские варвары приняли христианство, религию мира, а не войны. Но закономерен вопрос, в какой степени они приняли эту религию на самом деле? Следует спросить, в какой степени их христианство было религией мира? Это центральная и многообразная тема. Сейчас же огра¬ничимся повторением, быть может, известных фактов. Законы лангобардов и баваров, ставших христианами, говорят о «священном оружии», то есть таком, которое было освящено, очищено от скверны греха. На таком ору¬жии закон разрешал приносить клятву. Таким оружием можно было пользоваться, чтобы вершить суд божий. Итак, освящение функционально и призвано оправдать в глазах новоиспеченных христиан сакральное использо¬вание оружия. Практика, разумеется, древняя и язы¬ческая, но столь прочно укоренившаяся в гражданском сознании и правовом обиходе, что отвергать ее, особенно в обществе, которое оправдывает войной существование своих институтов, вряд ли представлялось возможным.
Буквальное, или, если угодно, примитивно материа¬листическое, прочтение Священного писания подкрепляло практику применения оружия, включив его в новую систе¬му ценностей. Меч — символ силы, справедливости, от¬мщения, не так ли? Разве Иисус не сказал, что не мир, но меч принес он на землю? У кого нет меча, пусть продаст плащ свой и купит меч? Не призывал ли св. Павел взять в руки меч господен, то есть слово господне? Не сказано ли в «Откровении от Иоанна» об обоюдоостром мече, исхо¬дящем из уст восседающего на белом коне и ведущего за собой рать ангельскую? Возражать, что аллегорический смысл всех этих призывов содержит отрицание примене¬ния оружия в земном царстве, бесполезно. Слова, особенно в понимании народов, приученных к магии, обладают само¬стоятельной ценностью, выходящей за рамки концепций, которые они выражают. Но сейчас нас интересует не столь¬ко действительное значение оружия в Священном писании, сколько тот смысл, который видели в нем «варва¬ры».
Разумеется, с победой христианства мечи более не ос¬вящают при помощи рунических заклятий, хотя вполне ве¬роятно, что в тайных закопченных мастерских германские кузнецы по-прежнему нашептывают за работой древние carmina, заклиная владыку подземного царства. Быть может, в намерения тех, кто насаждал христианство, вхо¬дило, чтобы освящение оружия соответствовало двум вза¬имодополняющим целям: во-первых, ввести в круг христи¬анской культуры, так сказать, «окрестить» древний свя¬щенный обычай; во-вторых, изгнать во имя Христа дья¬вольские силы, гнездящиеся в оружии, очистить от них последнее прибежище старых языческих богов. Литурги¬ческое освящение сменяет древний магический ритуал. Вместо рун — надписи, в том числе и религиозного содер¬жания. Не исключено, что справедливо мнение, будто при принесении присяги в христианскую эпоху главное зна¬чение имел не клинок меча, а рукоять. Действительно, в средние века рукоять меча все чаще использовалась в ка¬честве хранилища реликвий. Приобретение рукоятью крес¬тообразной формы могло привести при совершении риту¬ального акта к «исчезновению» функциональной значи¬мости меча как орудия войны. Он становился символом, священным предметом. Однако христианское средневе¬ковье, хотя и пыталось заменить оружие святыми мощами при принесении присяги, в конце концов предпочло дву¬смысленность, заключив реликвии в рукоять холодного оружия.
С одной стороны, речь шла, по сути дела, об ассоциа¬тивной связи между хранилищем святынь и оружием, уста¬навливавшейся с той целью, чтобы клялись на святыне, а не на оружии как таковом; при этом отнюдь не страдали традиционные чувства германского воина, в нем не воз¬буждались отрицательные эмоции по отношению к новой религии. Но с другой стороны, не имеем ли мы дело с неким экспериментом, если и не магическим по своей сути, то уж, во всяком случае, имеющим определенный магический компонент? Вделанные в рукоять святыни, быть может, увеличивали силу оружия, обеспечивая неуязвимость сво¬его хозяина наподобие волшебных мечей германского эпо¬са, тех самых, которые пели и жаждали кровопролития. Сама крестовина рукояти на протяжении всего «золотого времени» рыцарства, не выполняла ли она апотропеическую функцию? «Се крест Господен, которого бегут вра¬ги»,— гласила, например, ритуальная формула поклоне¬ния св. распятию. Снова война как психомахия. В эту кон¬цепцию прекрасным образом вписывается и этот эле¬мент.
Вспомним великолепный пример оружия — хранилища святыни. В рукоять своего меча-спаты Дюрандаль Роланд вделал: кровь св. Василия, нетленный зуб св. Петра, вла¬сы Дионисия, божия человека, обрывок ризы Приснодевы Марии. В рукояти другого меча — гвоздь из распятия. Воин, присягнувший на подобной святыне и нарушивший данное слово, был уже не просто клятвопреступником. Он совершал святотатство.
Христианские нововведения на примере святынь доста¬точно очевидны. Но была и невидимая сторона оружия, действовавшего в рыцарском эпосе. Оно по-прежнему не порывало с германской мифологией. Его нарекали собст¬венным именем: Дюрандаль Роланда, Жуаёз Карла Вели¬кого, Экскалибур легендарного короля Артура. Рождение оружия окутано покровом тайны. Экскалибур, например, добыт из скалы, но чудесным образом исчезает, как только умирает король. Чья-то неведомая длань, восстав из водя¬ной пучины, похищает меч. Ангел вручает оружие Карлу, чтобы он наградил им лучшего из своих воинов-вассалов. Оружие всегда личность. Карлов меч «не желает» ломать¬ся в роковой день Ронсевальского побоища, «не хочет» оставить своего сеньора. Меч — одушевленное, очелове¬ченное существо, могущее внушать к себе любовь. Немало сказано о том, что в «Песне о Роланде» отсутствуют жен¬ские персонажи и любовная интрига. Патетическое и ми¬молетное видение Альды не в счет. Но забывают при этом о любовном гимне, который пронизан высоким чув¬ством, идущим из глубины сердца, когда Роланд обраща¬ется к своей верной подруге-спате — Дюрандаль (spatha — ж.р.); обрекая ее на «вдовство», Роланд оплаки¬вает судьбу Дюрандаль, ведь она остается одна, без своего господина. Он умоляет ее выполнить его последнюю волю и, наконец, заключив в прощальном объятии, обещает ей верность за гробом.
Роланд умирает, но, готовясь переступить порог между жизнью и смертью, даже и не помышляет о прекрасной Альде, вскоре угасшей от горя и любви к своему суженому. Нет, не восхитительные переливы ее златых локонов воз¬никают перед угасающим взором рыцаря. Он видит сталь¬ной блеск клинка своей боевой подруги.
Даже умирая, Роланд все-таки успевает закрыть своим телом возлюбленную спату. Христианский рыцарь посту¬пил так, как поступали все воины, чьи бренные останки покоятся в торжественной тишине франкских, аламаннских и лангобардских погребений. Прошли века, и рука любознательного археолога совлекла с них покров тайны.