Читать дальше...Вопрос о христианизации готов предполагает изучение хотя бы одной биографии — биографии Ульфилы, и одного текста — готского перевода Священного писания. Правда, нет полной уверенности в том, что Ульфила был гот. Тра¬диция, согласно которой его принято считать рожденным в Каппадокии, быть может, призвана была затушевать факт его абсолютной непричастности к «своему» готскому народу. Разумеется, мы говорим прежде всего об этниче¬ской непричастности, хотя само имя — Ульфила,— каза¬лось бы, свидетельствует о его готском происхождении. Готская принадлежность Ульфилы подтверждается фактом, гораздо более знаменательным, чем «национальность» его родителей. Дело в том, что он готский пастырь, готский апостол, переводчик-толмач. Он одновременно для готов и св. Павел и св. Иероним. Жил и работал Ульфила в са¬мый напряженный период поворотного и мучительно слож¬ного IV в. Он единственный в своем роде пример варва¬ра, который сумел заложить прочные религиозные основа¬ния в жизнь своего народа, самоотверженно трудиться над переводом на готский язык текстов Священного пи¬сания. Таким образом, он избрал самый трудный, но в то же время и самый достойный путь, ведший готов к христи¬анской этике. Куда проще было бы отказаться от родного языка и без долгих размышлений принять дух и букву гре¬ческого варианта нового христианского мышления.
Личности епископа Ульфилы, вышедшего из варвар¬ской среды, принадлежит особая роль в соединении клас¬сической христианской культуры с самобытной духовно¬стью готов. Мы не станем пускаться в рассуждения насчет интеллектуальной гегемонии готов среди мигрирующих германских народов. Не склонны мы и переоценивать лич¬ный вклад Ульфилы в христианизацию готов. Однако является фактом, что выбор готами дальнейшего пути своего развития неразрывно связан с его деятельностью. Речь идет о включении «национальных» народных ценностей в самую ткань христианства. Следовательно, прежде всего о спасении этих ценностей от уничтожения. Речь идет так¬же о предложенном Ульфилой способе толкования и пере¬вода концептуальной стороны христианской системы ценностей на новый язык, то есть о произведенном им отборе этих ценностей. Одновременно Ульфиле пришлось, по сути дела, создавать свой язык заново. Это новый язык по отно¬шению к христианству. Новый язык вообще. В россыпи многочисленных восточногерманских диалектов он сумел выбрать необходимый строительный материал, при помо¬щи которого и был создан органически цельный новый язык.
Естественно, готский вариант Библии не был написан им по заранее обдуманному плану. Вполне очевидно, что он не мог не соответствовать пастырским задачам. Ведь главным был не сам текст как таковой, а те люди, к кото¬рым он был обращен. Обращен же он был, по сути дела, к язычникам, хотя формально готы уже приняли христи¬анство. Христиане по форме, но не по сути, должны были пройти еще и евангелизацию. Но Евангелие, то есть Новый завет, задумано как некое завершение Ветхого завета. От¬сюда проблема, в свое время уже мучившая апостола Пав¬ла: прежде чем приступить к евангелизации, считал он, народ необходимо обучить Библии. Итак, с одной стороны, великая фигура торжествующего Христа вполне в духе Константина — царя победы. С другой — весь комплекс Священного писания. Собственно Евангелие оказывается, таким образом, как бы сжатым в библейских тисках, и роль его сведена к минимуму. А ведь Евангелие — это «благая весть». В нем содержится вся суть христианства, хотя оно всего лишь частица Священного писания. К тому же пра¬вильное понимание этой «благой вести» гораздо труднее прочих текстов, входящих в библейский свод, и уж совсем, казалось бы, недоступно и чуждо уму и воображению ди¬ких германских воинов.
Сама фигура Христа, являвшегося сначала в светлом облике «божественного сына», погруженного затем в ужасное таинство смерти, а затем воскресшего и вознес¬шегося на небо, представлялась гордым соотечествен¬никам Ульфилы вполне приемлемой. (В скобках сразу же отметим, что Христос на кресте действительно до боли похож на Вотана, повешенного на Мировом ясене Иггдрасиле, и на невинного Бальдра, чью смерть горько опла¬кивают боги.) Так что Христос — приемлемая фигура. Бо¬лее того, готские воины должны были относиться к не¬му с большой симпатией.
Спросим, однако, себя: а как бы они отнеслись к Нагор¬ной проповеди? Ведь Константинове христианство сущест¬вовало весьма в урезанном виде. Страсти Христовы были сведены до минимума. Крупным планом публике демонст¬рировали образ Христа торжествующего, хозяина положе¬ния, Господина — kyrios. Героя под стать самому импера¬тору. Ведь только превратившись в символ победы, и вовсе не обязательно победы духовной, увенчав римскую императорскую хоругвь и став вровень с орлами римских легио¬нов, крест — древний символ позорной смерти — стано¬вится в римской эйкумене предметом единодушного и рев¬ностного поклонения.
Культ подобного Христа глубоко связан с аппаратом церкви, литургией и иконографией эпохи Константина. Его героическое пресуществление — в Ветхом завете. Это Моисей и Иуда Маккавей. Это грозный Судия Апокалип¬сиса. Но насколько, спросим мы, был он связан с общим комплексом евангельского текста, если, конечно, не брать в расчет описания разных чудес и царственного въезда в Иерусалим? Да и сам текст Евангелия, звучащий обыденно и заземленно, разве мог он сравниться с интенсивностью воздействия чудесной Книги Бытия, эпической широтой Книги Судей или Маккавеев, глубокой мудростью Книги Притчей Соломоновых, быть может пробуждавшей в душе гота отзвуки древних песнопений своего народа, великолепием Псалмов, изощренной диалектикой посла¬ний Павла, сумерками богов Откровения?
Разумеется, мы не хотим этим сказать, что германцам вместо христианства был преподнесен христианизирован¬ный вариант их собственного древнего язычества. Подоб¬ный тезис давно уже считается лишенным какого-либо основания. Мы не думаем также, что речь здесь должна ид¬ти о своего рода «христианстве без Евангелия». Ясно, од¬нако, другое — Ульфила не мог не принимать в расчет мен¬тальную структуру, равно как и языковую структуру свое¬го народа. В качестве переводчика-интерпретатора он дол¬жен был проверять этой структурой каждое свое слово. Мы не разделяем мнение тех, кто видит в этой проверке желание сохранить германо-языческую систему ценностей, обрядив ее в мнимо христианское одеяние. Нам представ¬ляется, что путь, избранный Ульфилой, был единственно возможным, чтобы обеспечить подлинность веры, а с те¬чением времени ее укоренение в народе. Соединение римско-христианской «культурности» с «бескультурием» вар¬варского мира завершало процесс, целиком и полностью относящийся к развитию германской цивилизации как та¬ковой. Ульфила сумел сохранить самобытность облика готской культуры, превратив ее в составную часть христи¬анства. Конечно, он многим рисковал, ему приходилось нелегко. На пути его подстерегали ошибки и недоразуме¬ния. Но только идя своим путем, он сумел обеспечить под¬линное духовное обновление своего народа, спасти его от угрозы культурного геноцида, жертвой которого стала значительная часть остального мира.
Бережное отношение Ульфилы к ментальности своего народа не привело, однако, к уступкам в вопросах догма¬тики. Его гибкость проявлялась преимущественно в отношении некоторых обычаев и форм, через которые выра¬зились верования готов. При этом Ульфила учитывал не только трудности восприятия воинами-язычниками хрис¬тианской проповеди смирения, бедности, отказа от физического насилия и кровной мести, но и вопиющие противо¬речия между могуществом власти, богатством, роскошью, высокомерием империи (и после ее христианизации), с од¬ной стороны, и религиозным кредо, которое эта империя официально исповедовала,— с другой.
Нас, однако же, более всего занимает в связи с тема¬тикой этой книги вопрос о войне и мире. Это камень претк¬новения при обращении в христианство любого военного народа. Изучение текста Библии в переводе Ульфилы об¬наруживает, сколь трудным и деликатным делом было оз¬накомление неофитов с новой религией, сколь своеобразно решал эту задачу переводчик. Вряд ли можно сказать, что главной его заботой было сохранить готские традиции в полном объеме. Но то, что он думал об этом, доказывает весьма частое и смелое использование средств разговор¬ного языка, а также техники аллитерационной версифи¬кации, целиком взятой Ульфилой из древнегерманской поэзии. Пусть применение этой техники и не носит прог¬раммного характера, все равно остается фактом — этот прием представлялся Ульфиле достойным и целесообраз¬ным средством, чтобы украсить священный текст.
Обращение к традиционным поэтическим формам, рав¬но как и использование традиционной лексики, а следо¬вательно, и связанной с нею образности, взятой из повсед¬невного обихода готов, означало включение традицион¬ной системы ценностей в новый христианский контекст, в конечном итоге — введение ее в состав новой культуры.
Ряд примеров поможет нам понять, в какой мере подоб¬ный подход сказался на трактовке такого специфического вопроса, как вопрос об отношении к войне, каким образом новое готское христианство было сориентировано на вос¬приятие духа и буквы текста Священного писания вообще и Нового завета в частности. При этом следует помнить, что перевод Ульфилы, сделанный, по всей вероятности, в момент, когда еще не существовала традиция готской письменности, должен был соответствовать как требова¬ниям верности греческому оригиналу, считавшемуся «свя¬щенным» ( и эта верность оригиналу была переводчиком как нельзя более точно соблюдена), так и литургической схеме. Иными словами, готский вариант Библии не был предназначен для индивидуального чтения и медитации, а служил литургическим и катехизическим целям, то есть был предназначен для публичного произнесения.
В этой связи характерно, что один из двух глаголов, означающих по готски «читать»,—siggwan (ср. с совр. нем. singen «петь»), то есть читать вслух, громким голосом. Публичное чтение непосредственно связано с системой социальных ценностей. В нем отсутствует субъективность, неизбежно возникающая всякий раз при чтении «про се¬бя». Благодаря литургии ценностная сторона текста полу¬чала «соборное» одобрение. Готы, привыкшие к «народным собраниям» вооруженного народа, относились к торжест¬венным словам литургии с искренним доверием. Новый бог разговаривал с ними на том же готском языке, что и ста¬рые боги. И слово его обращено было к народному собра¬нию. Следовательно, он такой же, как и они сами. Нового всемогущего и всепобеждающего бога они приняли как своего. Владыка мира оказался таким же, как и они, готом.
Бог-победитель. Примеры, которые мы сейчас приве¬дем, засвидетельствовали этот факт. Первое, что тотчас же бросается в глаза,— обыденность военной лексики резко противостоит терминологии, относящейся к духовной сфе¬ре, той, которой не было в словарном запасе готского язы¬ка. Ульфила должен был позаимствовать ее из греко-латинского запаса или создать заново. Духовной проповеди, выраженной посредством сложной и не связанной с по¬вседневным опытом терминологией, понимание которой широкой аудиторией было весьма проблематично, противостоит реальность войны — конкретная, осязаемая и до¬ступная слушателю без предварительной подготовки.
Напомним послание св. Павла к ефесянам. Обращаясь к «находящимся в Ефесе святым и верным», Павел совету¬ет им «укрепляться господом и могуществом силы его», «облечься во всеоружие божие, чтобы можно было стать против козней диавольских», ибо борьба будет не матери¬альная, а духовная, «препоясать чресла истиною и облечь¬ся в броню праведности», «взять щит веры, которым воз¬можно угасить все раскаленные стрелы лукавого, и шлем спасения, и меч духовный, который есть слово божие».
Апостол ободряет вступивших в борьбу. Разумеется, речь идет о духовной борьбе. Но готская аудитория, с со¬чувствием воспринимая символическую образность, была гораздо менее подготовлена к пониманию реальных осно¬ваний этой образности. Такие слова, как sarwa (броня), brunjo (латы), skildus (щит), hllms (шлем), meki (меч), принадлежали сфере будничной жизни готского народа, полностью выражая ее содержательную сторону. В слова же ahma (дух), gawairthi (мир), galaubeins (вера) было вложено отчасти новое значение, и они понимались с тру¬дом. Слова эти были созданы Ульфилой, чтобы и на гот¬ском языке можно было передать содержание христиан¬ской проповеди.
Камень преткновения — христианская трактовка слова «мир». Ясно, что «мир», завещанный Иисусом своим уче¬никам, не то же самое, что традиционный *frithus — от¬сутствие военных действий у германцев. Ведь сам Иисус говорил, что его мир нельзя отождествить с суетным и жи¬тейским существованием. Вот почему Ульфила прибегает к помощи, судя по всему, неологизма — gawairthi, этимо¬логически —«драгоценность», «сокровище». Тем самым он подчеркивает неизреченную ценность христианского мира, который есть дар. Овладеть им может только верующий. Ульфила как бы подсказывает готам: мир — это особое абсолютное благо, стоящее неизмеримо выше всех земных благ. Проводя различие между *frithus и миром Христа, Ульфила дает также понять, что мир — это не просто от¬сутствие войны. Применяя особый термин, связанный с концепцией дара, Ульфила как бы подталкивает внимаю¬щего ему готского воина к мысли о том, что верующие в Христа — та же свита военного вождя, да и сам Хрис¬тос — вождь, отец и брат, раздающий после сражения награды — каждому по его заслугам,— сидя на троне в великолепной пиршественной зале. Сопоставление поуче¬ния Павла о духовной битве, где понятная и знакомая во¬енная лексика чередуется с малопонятной и незнакомой терминологией, относящейся к сфере духовной жизни, с мыслью о «даре», к которому надо стремиться, порож¬дало у готов представление о христианстве как о вере му¬жественных и воинственных людей, вере, доступной лишь закаленным в сражениях смелым воинам. Если вдуматься, то ведь и Павел, оказывается, толкует именно об этом. Представления греко-римской христианской культуры о духовном борении, сложившиеся под воздействием высо¬чайших нехристианских философских традиций, остаются, таким образом, глубоко чуждыми выросшим в степях конным воинам. В их понимании война — это только фи¬зическое столкновение.
Перевод Ульфилой другого узлового термина христи¬анства — «вера», на наш взгляд, также подтверждает этот вывод. Готское слово trauan, казалось бы, достаточно пол¬но передает смысл термина fides, то есть «доверие», «вер¬ность». Однако fides в словоупотреблении Павла есть «осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом», то есть нечто совсем иное, чем верность или доверие, ка¬чества, по-своему тоже весьма ценные, особенно в воен¬ном обществе. Прибегая к помощи термина galaubeins, связанного с такими понятиями, как «драгоценный», «дорогой», «достопочтенный», Ульфила, по-видимому, еще раз хотел подчеркнуть драгоценный характер этой добродете¬ли, равно как и необходимость почитать и уважать божест¬венное творение. Верующий, следовательно, тот, кто чтит бога. И снова отношения христианина с господом богом напоминают иерархическую взаимозависимость Gefolg-schaft. С этой точки зрения любовь к ближнему — это лю¬бовь к своим товарищам, социальная любовь.
Не следует недооценивать и значение апостольства Ульфилы. Обращает на себя внимание его стремление из¬бегать слов, слишком привязанных к языческой терминологии. Если верить свидетельству Филосторгия (1), он даже отважился сделать купюру в переводимом тексте, исклю¬чив из него напрочь книги Царств. Он не хотел, чтобы Биб¬лия возжигала в его народе воинственный дух. Данный пример убеждает нас в том, что Ульфила не был намерен христианизировать готов любой ценой, расплачиваясь за это даже молчаливым сохранением языческих ценностей под прикрытием христианства. Однако вопреки желаниям Ульфилы произошло именно так. К этому объективно вел выбор родного языка, обновленного и адаптированного с той целью, чтобы передать на нем новые, нетрадиционные ценности. Одновременно вела к этому и необходимость показать, что христианство является в известном смысле завершением продолжавшегося несколько столетий про¬цесса развития духовной истории германцев.
Принятие христианства, однако, не означало, что опре¬деленный исторический опыт, связанный с язычеством, должен быть отброшен как никогда не существовавший. Так повторялась драма, пережитая апологетикой в первые века христианства: чтобы вырвать народ из цепких объя¬тий язычества, надо было показать ему, сколь язычество ложно и низменно по сравнению с христианством, и в то же время убедить народ в том, что христианство якобы совер¬шенствовало и возвышало позитивные ценности, содер¬жавшиеся в язычестве. Подобный подход предусматривал признание известного опыта, накопленного язычеством, и отчасти его содержательной стороны. Если грекам, обла¬давшим живым и подвижным умом, и римлянам с их разви¬тым гражданским чувством необходимо было объяснять, что христианство обращено не только к рабам, неучам и врагам империи, то народу, выросшему в дремучих лесах и пустынных степях, почитавшему за великое счастье уби¬вать и умирать на войне, предстояло показать, что человек рожден для более возвышенной цели, растолковать при этом, что вера в бога любви и мира отнюдь не для мало¬душных — трусов и подлецов, считавшихся, согласно пра¬вовым нормам и этическим взглядам готов, недостойными жизни в гражданском обществе. Константин и Феодосии, поставив на службу христианству славу империи и превра¬тив крест в символ военной победы (тем самым сделав ося¬заемой и зримой военную символику апостола Павла), выступили в роли миссионеров среди варваров, которые испокон веку, будь они наемники или противники империи, испытывали восхищение и страх перед силой римского оружия.
Разумеется, влияние, которое Ульфила мог оказать на германский мир, было ограниченным и опосредованным. Среди готов имелось немало и таких, кто, презирая новую веру и соотечественников, предавших традиции отцов, по¬кидал в гневе свой народ, скрываясь в каком-нибудь уеди¬ненном месте, чтобы продолжать на свободе исповедовать веру предков. На первых порах они обосновались у гуннов, затем поселились среди скандинавов, внеся свой вклад в религиозно-этическую культуру, известную нам благо¬даря песням «Эдды». Но готы-христиане (сначала вест¬готы, а затем и остготы), чье значение было велико, напри¬мер, в Италии второй половины IV в., до тех пор пока жизнь и власть юного Валентиниана II полностью зависела от готской гвардии, также воздействовали на германцев, близких готам по языку и культуре. Попытки Теодориха на рубеже V—VI вв. установить морально-политическое единство всех готов также способствовали распростране¬нию перевода Ульфилы, укрепляли его авторитет. Непо¬средственно готские миссионеры вели работу среди ванда¬лов, бургундов, свевов, тюрингов. Косвенно они влияли и на баваров, англов, саксов и франков. Влияние готского языка на древний верхненемецкий, по мнению ряда язы¬коведов, весьма значительно, особенно в том, что касается христианской лексики. Тем не менее все большее распро¬странение латинского языка в культурных слоях римско-варварских королевств привело к тому, что влияние Ульфилы постепенно сошло на нет.