"Слово о полку Игореве" как исторический источник

[NADYN]

Итак, о "Слове".Во-первых, это тот литературный памятник, без которого, например, мы не представляем даже курса по русской литературе в школе. И даже в идеологической подоплеке школьного образования в советские годы "Слово..." было тем памятником, который был необходим. Ну тоже можно сказать и о XIX веке. Ну просто у русского народа появлялся памятник, схожий, например с той же "Песнью о Нибелунгах и того же периода. Переводами занимается Жуковский, Майков, Заболоцкий. Ну и опера Бородина вносит свою лепту. Ах, да, еще картина Васнецова. В результате мы видим один из примеров мифологизации исторического источника.
Главные споры разварачиваются вокруг даты его создания. Традиционная версия - XII век, сразу после похода. Эта версия близка, например, тому же Лихачеву или Рыбакову. Но до сих пор исследователи вынуждены работать со "Словом", опираясь на издание...1800 года, так как оригинал сгорел в 1812. Тогда еще не было современных методов датировки, современного анализа. Отсюда и позже появившиеся версии о том, чо этот источник принадлежит к другому времени. Называют и XIV (насколько помню, даже Данилевский допускает возможность, что "Слово..." было написано под влиянием "Задонщины") и даже XVII_XVIII века. Его не называют подделкой, как, например, "Велесову книгу", но вот то, что датировка произошла в следствии ошибки, предполагают.
А вот что я нашла. Читала отсюда пока не все:http://www.pereplet.ru/XPOHOC/slovo/

Да, и еще. В "Слове" очень много языческих образов, что тоже свидетельствует против даты его создания.

P.S. Может, будем в тему и сами источники вставлять, хотя бы по частям?

[NADYN]

Энери, а мы будем давать тогда полностью только небольшие источники. А какие-то крупные - частями и ссылками.

СЛОВО О ПОХОДЕ ИГОРЕВОМ,
ИГОРЯ, СЫНА СВЯТОСЛАВОВА, ВНУКА ОЛЕГОВА
Прозаический перевод
Не начать ли нам, братья, по-стародавнему скорбную повесть о походе Игоревом, Игоря Святославича! Или да начнется песнь ему по былям нашего времени - не по замышлению Боянову! Ведь Боян вещий когда песнь кому сложить хотел, то белкою скакал по дереву, серым волком по земле, сизым орлом кружил под облаками. Поминал он давних времен рати - тогда пускал десять соколов на стаю лебедей; какую догонял сокол, та первая песнь пела старому Ярославу, храброму Мстиславу, что зарезал Редедю пред полками касожскими, красному Роману Святославичу. Боян же, братья, не десять соколов на стаю лебедей пускал, но свои вещие персты на живые струны возлагал; они же сами князьям славу рокотали.

Начнем же, братья, повесть эту от старого Владимира до нынешнего Игоря что отвагою закалил себя, заострил сердца своего мужеством и, исполнившись ратного духа, навел свои храбрые полки на землю Половецкую за землю Русскую.

О Боян, соловей старого времени! Вот когда бы ты, соловей, эти полки щекотом своим воспел, мыслию скача по дереву, умом летая под облаками, свивая славу давнего и нынешнего времени, волком рыща по тропе Трояновой через поля на горы! Так бы тогда пелась слава Игорю, Олегову внуку: "Не буря соколов занесла через поля широкие, галок стаи летят к Дону великому". Или так зачалась бы она, вещий Боян, внук Велесов: "Кони ржут за Сулою, звенит слава в Киеве. Трубы трубят в Новегороде, стоят стяги в Путивле".

Игорь ждет милого брата Всеволода. И. сказал ему буй-тур Всеволод: "Один брат, один свет светлый ты, Игорь! Оба мы Святославичи. Седлай, брат, своих борзых коней, - мои давно у Курска стоят наготове. А мои куряне - -дружина бывалая: под трубами повиты, под шлемами взлелеяны, с конца копья вскормлены; пути ими исхожены, овраги ведомы, луки у них натянуты, колчаны отворены, сабли наострены; сами скачут, как серые волки в поле, себе ища чести, а князю славы".

Тогда посмотрел Игорь на светлое солнце и увидел, что тьма от него все войско покрыла. И сказал Игорь дружине своей: "Братья и дружина! Лучше в битве пасть, чем в полон сдаться. А сядем, братья, на своих борзых коней, поглядим на синий Дон!" Запала князю дума Дона великого отведать и знамение небесное ему заслонила. "Хочу, - сказал, - копье преломить у степи половецкой с вами, русичи! Хочу голову свою сложить либо испить шеломом из Дону".

Тогда вступил Игорь князь в золотое стремя и поехал по чистому полю. Солнце мраком путь ему загородило; тьма, грозу суля, громом птиц пробудила; свист звериный поднялся; Див забился, на вершине дерева кличет - велит послушать земле незнаемой. Волге, и Поморью, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, тмутараканский идолище! А половцы дорогами непроторенными побежали к Дону великому; скрипят телеги их в полуночи, словно лебеди кричат распуганные.

Игорь к Дону воинов ведет. Уже беду его стерегут птицы по дубам; волки грозу накликают по оврагам; орлы клектом на кости зверей сзывают; лисицы брешут на червленые щиты О Русская земля, а ты уже скрылась за холмом!

Долго ночь меркнет. Но вот заря свет запалила, туман поля покрыл; уснул щекот соловьиный, говор галок пробудился. Русичи широкие поля червлеными щитами перегородили, себе ища чести, а князю славы.

Утром в пятницу потоптали они поганые полки половецкие и, рассыпавшись стрелами по полю, помчали красных девок половецких, а с ними золото, и паволоки, и дорогие оксамиты. Ортмами, япончицами и кожухами стали мосты мостить по болотам и топким местам - и всяким узорочьем половецким Червленый стяг, белая хоругвь, червленый бунчук, серебряное древко - храброму Святославичу!

Дремлет в степи Олегово храброе гнездо. Далеко залетело! Не было оно рождено на обиду ни соколу, ни кречету, ни тебе, черный ворон, поганый половчанин! Гзак бежит серым волком, Кончак ему след прокладывает к Дону великому.

На другой день рано утром кровавые зори рассвет возвещают; черные тучи с моря идут, хотят прикрыть четыре солнца, а в них трепещут синие молнии. Быть грому великому! Идти дождю стрелами с Дону великого! Тут копьям поломаться, тут саблям постучать о шлемы половецкие, на реке на Каяле у Дона великого. О Русская земля, а ты уже скрылась за холмом!

Вот ветры, Стрибожьи внуки веют с моря стрелами на храбрые полки Игоревы. Земля гудит, реки мутно текут; пыль степь заносит; стяги весть подают - половцы идут от Дона и от моря; со всех сторон они русские полки обступили. Дети бесовы кликом степь перегородили, а храбрые русичи преградили степь червлеными щитами.

Яр-тур Всеволод! Стоишь ты всех впереди, мечешь стрелы на поганых, стучишь о шлемы мечами харалужными. Куда, тур, поскачешь, своим золотым шеломом посвечивая, там лежат поганые головы половецкие. Порублены саблями калеными шлемы аварские тобою, яр-тур Всеволод! Что тому раны, братья, кто забыл и жизнь, и почести, и город Чернигов, отчий золотой стол, и милой своей красной Глебовны свычаи и обычаи!

Были века Трояновы, прошли лета Ярославовы; были походы Олеговы, Олега Святославича Тот ведь Олег мечом крамолу ковал и стрелы по земле сеял; ступит в золотое стремя в городе Тмутаракани - звон тот слышит старый великий Ярославов сын Всеволод, а Владимир каждое утро уши себе закладывает в Чернигове. Бориса же Вячеславича похвальба на суд привела и на ковыль-траве покров смертный зеленый постлала за обиду Олегову - храброго и юного князя. С той же Каялы Святополк прилелеял отца своего между угорскими иноходцами ко святой Софии к Киеву. Тогда при Олеге Гориславиче засевалась и росла усобицами, погибала отчина Даждьбожьего внука в крамолах княжих век человечий сокращался. Тогда по Русской земле редко пахари покрикивали, но часто вороны граяли, трупы себе деля, а галки свою речь говорили, лететь собираясь на поживу. То было в те рати и в те походы, а такой рати не слыхано.

С утра раннего до вечера, с вечера до света летят стрелы каленые, стучат сабли о шеломы, трещат копья харалужные в степи незнаемой, посреди земли Половецкой. Черная земля под копытами костьми была засеяна, а кровью полита; горем взошли они по Русской земле.

Что шумит, что звенит на рассвете рано перед зорями? Игорь полки поворачивает: жаль ему милого брата Всеволода. Бились день, бились другой; на третий день к полудню пали стяги Игоревы. Тут разлучились братья на берегу быстрой Каялы; тут кровавого вина недостало; тут пир окончили храбрые русичи: сватов напоили, а сами полегли за землю Русскую. Никнет трава от жалости, деревья в горе к земле склонились.

Уже, братья, невеселое время настало, уже степь силу русскую одолела. Обида встала в силах Даждьбожьего внука, вступила девою на землю Троянову, взмахнула лебедиными крылами на синем море у Дона: прогнала времена счастливые. Война князей против поганых пришла к концу, ибо сказал брат брату: "Это мое, и то мое же". И стали князья про малое "это великое" говорить, а сами на себя крамолу ковать. А поганые со всех сторон приходят с победами на землю Русскую.

О, далеко залетел сокол, птиц избивая, к морю! А Игорева храброго полку уже не воскресить! Запричитало по нем горе, и стенанье пронеслось по Русской земле, огонь сея из пламенного рога. Жены русские восплакались, говоря: "Уже нам своих милых лад ни мыслию смыслить, ни думою сдумать, ни очами приворожить, а золота и серебра и в руках не подержать!"

И застонал, братья, Киев от горя, а Чернигов от напастей. Тоска разлилась по Русской земле, печаль многая рекою протекла среди земли Русской. А князья сами на себя крамолу куют, а поганые с победами набегают на Русскую землю, дань беря по белке от двора.

Ведь те два храбрых Святославича, Игорь и Всеволод, зло пробудили, которое усыпил было грозою отец их Святослав грозный великий Киевский: прибил своими сильными полками и харалужными мечами, наступил на землю Половецкую; притоптал холмы и овраги; замутил реки и озера, иссушил потоки и болота: а поганого Кобяка из лукоморья от железных великих полков половецких, как вихрь, вырвал, - и пал Кобяк в городе Киеве, в гриднице Святославовой. Тут немцы и венециане, тут греки и морава поют славу Святославу, корят князя Игоря, что добычу утопил на дне Каялы, реки половецкой, золото свое рассыпал. Тут Игорь князь пересел с седла золотого, а в седло невольничье. Приуныли у городов стены, а веселье поникло.

А Святослав темный сон видел в Киеве на горах "Ночью этой с вечера накрывали меня, - сказал, - покровом черным на кровати тисовой; черпали мне светлое вино, с горечью смешанное; сыпали мне из пустых колчанов половецких крупный жемчуг на грудь и величали меня. И кровля уже без князька в моем тереме златоверхом, и всю ночь с вечера серые вороны у Плеснеска на лугу граяли".

И сказали бояре князю: "Кручина, князь, разум твой полонила: ведь два сокола слетели с отчего стола золотого - добыть хотели города Тмутараканя либо испить шеломом из Дону. Но уже соколам крылья подсекли поганых саблями, а самих опутали путами железными.

Темно было в третий день: два солнца померкли, оба багряные столпа погасли, и с ними оба молодых месяца, Олег и Святослав, тьмою заволоклись, и в море утонули, и великую дерзость подали поганым. На реке на Каяле тьма свет покрыла: по Русской земле разбрелись половцы, как пардусов выводок. Уже насела хула на хвалу; уже перемогло насилие волю; уже кинулся Див на землю. Вот готские красные девы запели на берегу синего моря, звеня русским золотом; поют они время Бусово, лелеют месть за Шарокана. А мы, дружина, уже живем без веселья".

Тогда великий Святослав изронил золотое слово, со слезами смешанное, и сказал: "О сыны мои, Игорь и Всеволод! Рано начали вы Половецкую землю мечами кровавить, а себе славы искать: без чести для себя ведь вы одолели, без чести для себя кровь поганую пролили. Храбрые сердца ваши из харалуга крепкого скованы, в отваге закалены. Что же сотворили вы моей серебряной седине!

Уже не вижу я силы могучего и богатого и воинами обильного брата моего Ярослава с черниговскими былями, с могутами и с татранами, с шельбирами, топчаками, ревугами и ольберами: те ведь без щитов, с одними ножами засапожными, кликом полки побеждают, звеня прадедовской славой.

Вы сказали: "Помужаемся сами, и прошлую славу себе возьмем, и нынешнюю поделим!" Но не диво, братья, и старому помолодеть! Когда сокол перья роняет, высоко птиц взбивает, не даст гнезда своего в обиду. Одна беда: князья мне не в помощь - худая пора настала. Вот у Римова кричат под саблями половецкими, а Владимир - под ранами. Горе и тоска сыну Глебову!

Великий князь Всеволод! Разве и мысли нет у тебя прилететь издалёка отчий золотой стол посторожить? Ты ведь можешь Волгу веслами расплескать, а Дон шеломами вычерпать. Здесь был бы ты, невольница была бы по ногате, а раб по резане. Ты ведь можешь и посуху живыми копьями метать - удалыми сынами Глебовыми.

Ты, храбрый Рюрик, и ты, Давыд! Ваши воины в золоченых шлемах - не они ли по крови плавали? Не ваша ли храбрая дружина рык издает, словно туры, раненные саблями калеными, в поле незнаемом! Вступите, князья, в золотое стремя за обиду нашего времени, за землю Русскую, за раны Игоря, храброго Святославича!

Галицкий Осмомысл Ярослав! Высоко сидишь ты на своем златокованом столе, подпираешь горы угорские своими железными полками, королю загораживаешь путь, затворяешь Дунаю ворота, клади бросая через облака, суды рядя до Дуная. Грозы твоей земли страшатся; Киеву отворяешь ворота, за дальними странами в салтанов стреляешь с отчего золотого стола. Стреляй же, господине, и в Кончака, поганого раба, за землю Русскую, за раны Игоря, храброго Святославича!

А ты, славный Роман, и ты, Мстислав! Храбрая дума на подвиг вас зовет. Высоко взлетаешь ты на подвиг ратный в отваге, словно сокол, на ветрах парящий, что птицу в ярости хочет одолеть. У вас железные кольчуги под шлемами латинскими: от них дрогнула земля, и многие страны - Хинова, Литва, Ятвяги, Деремела и Половцы - сулицы свои побросали и головы свои склонили под те мечи харалужные. Но уже, князь, потемнел для Игоря солнца свет, а деревья не к добру листья обронили - по Руси и Суле города поделили. А Игорева храброго полку уже не воскресить. Дон тебя, князь, кличет, зовет князей на победу. Олеговичи, храбрые князья, уже ведь приспели на брань.

Ингварь и Всеволод и вы, три Мстиславича не худого гнезда соколы-шестокрыльцы! Не по жребию побед вы себе волости расхватали! Где же ваши золотые шеломы, и сулицы лядские, и щиты! Загородите степи ворота своими острыми стрелами за землю Русскую, за раны Игоря, храброго Святославича!

Уже ведь Сула не течет серебряными струями для города Переяславля, и Двина у тех грозных полочан мутно течет под кликом поганых. Один Изяслав, сын Васильков, позвенел своими острыми мечами о шлемы литовские, побил славу деда своего Всеслава, а сам под червлеными щитами на кровавой траве побит был мечами литовскими и так сказал: "Дружину твою, князь, птицы крыльями приодели, звери кровь полизали". И не было тут брата Брячислава, ни другого - Всеволода. Одиноко изронил он жемчужную душу из храброго тела сквозь золотое ожерелье. Приуныли голоса, веселье поникло, трубы трубят городенские.

Ярослав и все внуки Всеславовы! Уже склоните стяги свои, вложите в ножны мечи свои зазубренные - уже выпали вы из дедовской славы. Вы своими крамолами начали наводить поганых на землю Русскую, на достояние Всеславово. Из-за усобицы ведь стало насилие от земли Половецкой.

На седьмом веке Трояновом бросил Всеслав жребий о девице, ему любой. Изловчился, сел на коня, поскакал к городу Киеву, коснулся копьем золотого стола Киевского. Из Белгорода в полночь поскакал лютым зверем, завесившись синей мглой, утром отворил ворота Новугороду, расшиб славу Ярославову, поскакал волком от Дудуток до Немиги. На Немиге снопы стелют из голов, молотят цепами харалужными, на току жизнь кладут, веют душу от тела. У Немиги кровавые берега не добром были засеяны - засеяны костьми русских сынов. Всеслав князь людям суд правил, князьям города рядил, а сам ночью волком рыскал; из Киева до петухов, великому Хорсу волком путь перебегая, в Тмутаракань добирался. Ему в Полоцке звонили заутреню рано у святой Софии в колокола, а он звон тот в Киеве слышал. Хоть и вещая душа была в отважном теле, но часто он беды терпел. Ему вещий Боян такую припевку, мудрый, сложил: "Ни хитрому, ни умному, ни ведуну разумному суда божьего не миновать".

О, стонать Русской земле, поминая прежнее время и прежних князей! Того старого Владимира нельзя было пригвоздить к горам киевским. Стали стяги его ныне Рюриковы, а другие Давыдовы, но врозь они веют, несогласно копья поют.

На Дунае Ярославны голос слышится чайкою неведомой утром рано стонет: "Полечу я чайкою по Дунаю, омочу рукав я белый во Каяле-реке, утру князю кровавые раны на могучем его теле".

Ярославна утром плачет в Путивле на стене, причитая: "О ветр, ветрило! Зачем, господине, так сильно веешь! Зачем мчишь вражьи стрелы на своих легких крыльях на воинов моей лады? Или мало тебе высоко под облаками веять, лелея корабли на синем море! Зачем, господине, мое веселье по ковылю развеял?"

Ярославна рано утром плачет на стене Путивля-города, причитая: "О Днепр Словутич! Ты пробил каменные горы сквозь землю Половецкую. Ты лелеял на себе Святославовы челны до полку Кобякова. Прилелей же, господине, мою ладу ко мне, чтобы не слала я к нему слез на море рано!"

Ярославна рано плачет на стене в Путивле, причитая: "Светлое и тресветлое солнце! Всем ты красно и тепло. Зачем, господине, простерло ты горячие лучи свои на воинов лады? В степи безводной жаждою согнуло им луки, тоскою замкнуло колчаны?"

Вспенилось море в полуночи; смерчи идут туманами. Игорю князю бог путь кажет из земли Половецкой на землю Русскую, к отчему столу золотому. Погасли вечером зори. Игорь спит, Игорь не спит, Игорь мыслию степь мерит от великого Дону до малого Донца. В полночь Овлур свистнул коня за рекою; Велит князю не дремать. Кликнул; стукнула земля, зашумела трава, ежи половецкие задвигались. А Игорь князь поскакал горностаем к камышу, пал белым гоголем на воду. Кинулся на борзого коня и соскочил с него серым волком. И побежал к лугу Донца, и полетел соколом под туманами, избивая гусей и лебедей к обеду, и полднику, и ужину. Когда Игорь соколом полетел, тогда Овлур волком побежал, труся собою студеную росу; надорвали они своих борзых коней.

Донец сказал: "Князь Игорь! Не мало тебе славы, а Кончаку нелюбия, а Русской земле веселия!" Игорь сказал: "О Донец! Не мало тебе славы, что лелеял князя на волнах, стлал ему зеленую траву на своих серебряных берегах, одевал его теплыми туманами под сенью зеленого дерева, стерег его гоголем на воде, чайками на волнах, утками на ветрах". Не такова, сказал, река Стугна; мелкую струю имея, поглотила она чужие ручьи и потоки, потопила в омуте у темного берега юношу князя Ростислава. Плачет мать Ростиславова по юном князе Ростиславе. Приуныли цветы от жалости, и деревья в горе к земле склонились.

То не сороки застрекотали - по следу Игореву едут Гзак с Кончаком. Тогда вороны не граяли, галки примолкли, сороки не стрекотали, ползали змеи-полозы только. Дятлы стуком путь к реке кажут, соловьи веселыми песнями рассвет вещают. Молвит Гзак Кончаку: "Коли сокол к гнезду летит, соколенка расстреляем своими золочеными стрелами". Сказал Кончак Гзе: "Коли сокол к гнезду летит, а мы соколенка опутаем красною девицею". И сказал Гзак Кончаку: "Коли опутаем его красною девицею, не будет у нас ни соколенка, ни красной девицы, а начнут нас птицы бить в степи Половецкой".

Сказал Боян, песнотворец старого времени, Ярославова и Олегова: "Тяжко голове без плеч, беда и телу без головы". Так и Русской земле без Игоря. Солнце светит на небе - Игорь князь в Русской земле. Девицы поют на Дунае, вьются голоса через море до Киева. Игорь едет по Боричеву ко святой богородице Пирогощей. Страны рады, города веселы.

Воспев славу старым князьям, а потом молодых величать будем. Слава Игорю Святославичу, буй-туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу! Да здравы будут князья и дружина, поборая за христиан против поганых полков. Князьям слава и дружине! Аминь.

[NADYN]

О Бояне


Боян или баян - певец, имя которого несколько раз упоминается в "Слове о полку Игореве". Самое слово "боян" или "баян" (две эти формы исстари употребляются безразлично; одно и то же лицо называется то Боян, то Баян) - хорошо известно у всех славян: у русских, болгар, сербов, поляков, чехов. Происходит от старославянского "ба[jon]ти", означавшего, с одной стороны: "ворожить", "заговаривать", с другой - "баснословить". Отсюда старославянские слова: "баальник", "баальница", "волхв", "ворожея"; "баание", "ба[jon]ние" - ворожба, "басня"; "ба[jon]ник", "ба[jon]н" - баятель, "incantator". Отсюда и позднейшие русские формы: "баян", "боян", "балян" - краснобай, байщик, знающий сказки, басни; белорусская "баюн" - охотник болтать, сказочник. Вместе с значением нарицательным у всех славян слово "баян", "боян" встречается и как имя собственное, как название реки, местности или лица. Так, например, у болгарского царя Симеона один из сыновей назывался Боян; в Болгарии есть местность Бояново. В Новгороде издавна была известна улица Бояня; в Калужской губернии до сих пор существует деревня Бояновка. Автор "Задонщины", грамотей начала XV века, вспоминает "вещего Бояна в городе в Киеве, гораздо гудца", который "пояше славу русским князем"... На основании фактических упоминаний о Бояне в "Слове о полку Игореве" имя это первыми издателями этого памятника было внесено и в русскую науку как имя исторического лица, "славнейшего в древности стихотворца русского". Одновременно с этим в "Пантеон российских авторов" оно вносится Карамзиным . "Мы не знаем, - замечает он, - когда жил Боян, и что было содержанием его сладких гимнов". Из некоторых мест "Слова" Карамзин заключает, что Боян жил при князе полоцком Всеславе I ("Пантеон российских авторов", 1801). Позднее в "Истории Государства Российского" излагая "Слово о полку Игореве", его источниками, образцами для автора Карамзин считает "богатырские сказки", песни бояновы и других многих стихотворцев, которые исчезли в пространстве семи-восьми веков". Митрополит Евгений энергично восстает против всяких сомнений в исторической подлинности Бояна и вносит имя его как древнерусского певца в свой "Словарь светских русских писателей" (1845). Сомнение в существовании Бояна как исторического лица было выражено Пушкиным . В "Руслане и Людмиле" он употребил слово "баян" в смысле нарицательном, вообще "певца":

"Все смолкли, слушают баяна"...

(это написание удерживается и в академическом "Словаре русского языка", I, стр. 130, СПб., 1891, но в академическом издании "Сочинений" Пушкина восстанавливается Баян: "Все смолкли, слушают Баяна"). Нововведение Пушкина вызвало осуждение со стороны Белинского . "Пушкин, - пишет Белинский, - с особенной радостью ухватился было за так называемого "вещего Баяна", поняв слово "баян" как нарицательное и равнозначительное словам: "скальд", "бард", "менестрель", "трубадур", "миннезингер". В этом он разделял заблуждение всех наших словесников, которые, нашед в "Слове о полку Игореве" "вещего баяна, соловья старого времени", который "аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мыслью по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облаки" - заключили из того, что Гомеры древней Руси назывались баянами. Что в древней Руси были свои песельники, сказочники, балагуры и прибауточники так же, как и теперь в простом народе бывают подобные, - в этом нет сомнения; но по смыслу текста "Слова" ясно видно, что имя Баяна есть собственное, а отнюдь не нарицательное". Научным образом историческая личность Баяна впервые заподазривается в небольшой заметке Вельтмана , предполагающего, что "упоминаемый в "Слове" бо-Ян есть старец Ян, упоминаемый Нестором" ("Москвитянин", 1842). В "Критических исследованиях об истории болгар" (М., 1849) Венелин высказывает предположение, что в Бояне "Слова" следует видеть Бояна, сына царя Симеона. Шевырев по поводу этого указал на хронологическое несоответствие: болгарский Боян, сын Симеона, жил в половине X века, а Боян "Слова", по точным указаниям памятника, в конце XI - начале XII веков ("История русской словесности", II, 318 - 19). Буслаев в статье "Русская поэзия XI - начала XII веков" ("Летопись русской литературы", I, 1859), исходя из убеждения, что автор "Слова о полку Игореве" - "не только замечательный поэт, но и добросовестный историк, правдивость которого вполне доказана", утверждает, что "мы имеем право, даже обязаны верить в историческую истину того, что говорит нам этот во всех отношениях достоверный автор о древнейшей русской поэзии, о "старых словесах и замышлениях Бояна". Далее Буслаев доказывает, что Боян "Слова" - "представитель множества других, оставшихся нам неизвестными, древнерусских певцов, в памяти которых были свежи еще мифологические и героические черты первобытной народной поэзии. Правда, поэзия Бояна - уже поэзия былевая, историческая: и в этом отношении важнейшим фактом, извлекаемым из "Слова", именно является тот, что русская поэзия XI века была уже поэзией исторической, и Боян - песнотворец целого ряда старых исторических русских князей, хорошо известных и по летописи. Но историческая поэзия Бояна полна еще древнейшими мифическими основами русского эпоса, воспоминание о старине еще свежо в памяти Бояна. Действительность представляется ему еще в таинственном соотношении с миром мифологическим; люди стоят в родственном отношении к богам. Вообще историческая поэзия Бояна не только не чужда мифологических основ, но на них, как на эпическом чудесном, возрастала, извлекая из мира чудес свои эпические, свежие силы". Именно этим "старые словеса" Бояна, его "замышления" так и дороги автору "Слова". От них веет на него родной стариной. "Как позднейший русский певец, заключая свою песню, с самодовольством припевал: то старина, то и деянье, - так и автор "Слова", - замечает Буслаев, - только что задумал повести речь о полку Игореве, тотчас же обращается к старине, к "старым словесам". Исследования Буслаева прочно поставили имя Бояна, как исторического лица, в нашей науке, и выводы исследователя быстро стали достоянием как научной, так и учебной литературы. В своем издании "Слова о полку Игореве" (М., 1868) Тихонравов вполне стал на почву взглядов Буслаева. Того, "кто был Боян, - говорит Галахов, - трудно определить с точностью... Время жизни Бояна относится, без сомнения, к XI веку, так как он называется песнотворцем Святослава, жившего в том же веке. Основываясь на этих данных, позволено предположить, что еще до "Слова о полку Игореве", именно в XI веке, возникла у нас историческая поэзия, сменившая мифический и богатырский эпос и имевшая предметом княжеские подвиги. Может быть также, кроме Бояна, существовали и другие певцы, которых не только песнопения, но и самые имена для нас утрачены" ("История русской словесности", I, 1863, стр. 63). Те же взгляды излагаются у Кирпичникова ("История русской литературы", М., 1869), Порфирьева ("История русской словесности", I, Казань, 1870, стр. 317), Караулова ("Очерки", 1870), Стоюнина (1871) и т. д. Общий ход историко-филологической науки, скоро, однако, обнаружил в изучениях Буслаева некоторую односторонность. В памятниках устной народной поэзии исследователи (Пыпин , Ягич , Александр Веселовский ) с особым вниманием стали останавливаться на изучении элементов письменных, книжных; литературные памятники стали изучать в связи не только с народной поэзией и отдаленной мифической древностью, но и с более поздними отношениями и влияниями книжными, чисто литературными. Этим движением захватывалось и "Слово". В программу IV-го археологического съезда были, между прочим, включены вопросы: "Было ли "Слово о полку Игореве" произведением неграмотного народного певца, впоследствии записанным прозою книжником, или же оно с самого начала принадлежало перу книжного человека, воспитавшегося под влиянием литературы своего времени? Есть ли основание считать Бояна, упоминаемого в "Слове о полку Игореве", русским древним певцом, современником Всеслава Полоцкого, или появление Бояна может быть объяснено иным образом?" Ответом на эти вопросы явилось исследование В.Ф. Миллера , "Взгляд на "Слово о полку Игореве" (М., 1877). "Слово", - читаем мы здесь, - произведение книжное. Автор его был человек грамотный и просвещенный. Он написал его, но не пел. Как произведение книжное, "Слово" должно носить признаки литературы ему современной, обнаруживать в авторе знакомство с книжной словесностью. Прежде, чем указывать аналогии для поэтических оборотов "Слова" в народных былинах и малорусских думах, следует поэтому искать их в книжной словесности, - и прежде всего в отделе рано перешедших к нам византийско-болгарских старинных "повестей", "историй" и "сказаний". И мифологию "Слова", и Бояна исследователь старается вывести с Дуная, из Болгарии, объяснить исключительно книжными источниками, которыми пользовался, или под ближайшим влиянием которых находился начитанный автор "Слова". В.Ф. Миллер отвергает действительное, историческое существование Бояна и вообще столь раннее существование у нас каких бы то ни было певцов и возвращается к мнению Венелина, что Боян "Слова" - болгарский царевич Баян, сын болгарского царя Симеона или, если и не сын Симеона, то, во всяком случае, болгарского происхождения. К такому заключению профессор Миллер приходит на основании критического рассмотрения всех тех мест в "Слове", где упоминается Боян. "Автор "Слова" дает Бояну эпитет "вещий": этот эпитет кажется Миллеру "неуместным" для певца, для исторического лица, которое жило при Всеславе... Автор "Слова" называет Бояна "внуком Велеса": "с какой бы стороны мы ни смотрели на такой эпитет, отовсюду он представляется несообразным. Мог ли исторический деятель, живший с небольшим за два поколения до автора, хотя бы и стяжавший талантом высокую славу, быть назван внуком божества? Если Боян был современником Всеслава, придворным или дружинным певцом, неужели люди книжные, современники автора "Слова", могли сомневаться в его человеческом происхождении". Далее Боян носит эпитет "соловья старого времени": "Если он жил при Всеславе, - говорит профессор Миллер, - этот эпитет непонятен..." В общей характеристике, которую дает Бояну автор "Слова" ("десять соколов на стадо лебедей..."), В.Ф. Миллер видит одну лишь риторику: в этой характеристике, по его мнению, "нет ни одной черты, которая могла бы быть реальной характеристикой исторического певца и притом русского, предшественника автора "Слова". Такими чертами можно изобразить какого-нибудь мифического певца, Орфея, Лина, Амфиона, пожалуй, нашего Садко, а никак не действительного народного рапсода вроде наших онежских "сказителей". Самое слово песнотворец, которым называется в "Слове" Боян - кажется В.Ф. Миллеру прямым переводом греческого слова Psdonoios; оно может подходить к Гомеру, Гезиоду, но никак не к древнерусскому "сказителю". Наконец, "о Бояне нет нигде и помину". "Словом, - заключает Миллер, - если мы примем Бояна за историческое лицо, за русского поэта XI века, мы встречаем ряд затруднений, которые никакие комбинации не помогут устранить. Не лучше ли поэтому отказаться от русского поэта?..." "Боян" заменяет автору "Слова" музу эпических поэтов; он введен как пиитическое украшение". Упоминание соловья старого времени не более как литературный прием. Это имя вошло в "Слово" "из того же книжного византийского источника, откуда проникли Троян, Дивы, Велес, Дунай"... Ввиду всех этих соображений, профессор Миллер отказывается от русского Бояна, певца русских князей. "Мнение Венелина, - заключает он, - кажется нам вероятнее, нежели общепринятые гадания о Бояне, княжем певце XI века. Этим, впрочем, мы не хотим сказать, чтобы мы вполне разделяли мнение Венелина: мы не уверены, что Боян "Слова" именно сын царя Симеона, но убеждены, что Боян - лицо болгарское и попал в "Слово" из болгарского источника". Основная мысль Миллера всецело была принята наукой: книжные элементы "Слова" признаны были вне всякого сомнения. Но на самых первых же порах труд профессора Миллера встретил и весьма серьезные возражения, между прочим, и в отношении к Баяну Последующие изучения доказали, что автор "Слова" - далеко не такой бездарный компилятор, каким он является из выводов В.Ф. Миллера, что "Слово" хотя бесспорно произведение книжное, но в то же время и величайшее поэтическое произведение киевской Руси конца XII века. Так, например, в "Истории Русской Литературы" Пыпина теоретический скептицизм как бы невольно уступает перед несомненными фактическими данными. Исследования Потебни , Барсова , Жданова показали, что выражения, эпитеты, которые казались или "странными", или "непонятными" В.Ф. Миллеру, стоят в неразрывной связи или со всей народной поэзией, или со многими памятниками древнерусской книжной литературы. С другой стороны, эти исследования доказали, что самое слово "боян", "баян", - "столь же болгарское, сколько и русское", что оно хорошо было известно и в древней Руси. Все это до известной степени бросало свет и на "поэзию Боянов"; новый свет получало и самое свидетельство автора "Слова" о Бояне. В "Слове" певец Боян выступает с чертами точными и определенными. Это - "соловей старого времени", "сказитель", "баян" с необычайной чародейской силой слова. Он - "песнотворец" минувших времен, под "вещими перстами которого струны сами рокотали славу" древним князьям; автору "Слова" при этом вспоминаются Бояновы песни "старому Ярославу" (умер в 1054 г.), храброму Мстиславу (умер в 1033 г.), который зарезал Редедю перед касожскими полками, и "Красному Роману Святославичу" (умер в 1079 г.). Хронологические данные, относящиеся к названным князьям, определенно указывают приблизительно время жизни Бояна: XI-й век - начало XII-го. Автор "Слова" не только вспоминает о Бояне и его песнях, но хорошо знает, как пел Боян, знает самые его песни, приводит из них даже некоторые выражения, припевки. Воспоминания автора "Слова" о Бояне не ограничиваются этим; он делает общую характеристику песен этого "старого соловья": песни Бояна - "старые словеса", былевые песни старого, давно минувшего времени, которые плохо подходят к событиям, окружающим автора "Слова". И потому он не хочет следовать Бояну; но "замышления Бояна" невольно охватывают душу певца, и он не раз как бы невольно возвращается к его песням и к самому Бояну. Ко всему этому присоединяется еще одно важное указание, находящееся в "Слове", - выражение: "Помнящеть бо рече", употребленное автором "Слова" в отношении к Баяну. Исследователи подчеркивают здесь слово рече: вставка рече обыкновенно в наших старых памятниках означает ссылку на источник, из которого берется известие, и который предполагается известным и читателям. Таким образом, оказывается, что певец Баян хорошо знаком не только самому автору "Слова", но и его современникам! Перед нами - живые, определенные воспоминания об историческом лице и его поэтической деятельности, воспоминания строго фактические, с точными хронологическими указаниями, не требующие каких-либо мифологических объяснений. Наиболее сильное основание для отрицательного отношения к Баяну - это отсутствие упоминаний о нем помимо "Слова". Но не надо забывать, что крайняя бедность, случайность указаний - наиболее печальная сторона всего древнего периода нашей литературы; не надо забывать, что если упоминание о Баяне, встречаемое в "Слове", - единственное имеющееся у нас историческое свидетельство о нем, то и само "Слово" лишь случайно сохранилось или, точнее, стало нам известным, причем самая рукопись "Слова" не дошла. Мы легко могли бы не знать о существовании у нас в киевской Руси не только Бояна, но и самого "Слова о полку Игореве". Ввиду всего изложенного можно повторить слова профессора Потебни: "Не вижу возможности видеть в Бояне что-либо специально болгарское. Это имя столь же русское, как и болгарское". Именно к этому выводу приходит и позднейшая научная литература, а равно и позднейшая учебная. - См. переработанное, более позднее издание "Истории русской словесности" Галахова , I, СПб., 1880, стр. 296 - 297; Незеленов , "История русской словесности", стр. 74 - 75 (М., 1904); позднейшие труды Келтуяла, "Краткий курс истории русской литературы", I, СПб., 1908, стр. 261, 297 - 300; "Курс истории русской литературы", I, СПб., 1906, стр. 599 - 600; П.И. Вейнберг и П.О. Морозов , "Иллюстрированная всеобщая история литературы" Иог. Шерра, II, М., 1898, стр. 532 и др.). - "Слово" указывает на более ранних "баянов", на целый ряд более ранних наших певцов: эту древнейшую поэзию Бояна отрицать никак нельзя. Конечно, позднейшие изучения не дают категорического права утверждать, что в XI - XII веках у нас был певец, имя которого было Боян; но эти исследования ставят вне всякого сомнения, что были "баяны". Вопрос о Бояне принимает, таким образом, положение отчасти аналогичное положению вопроса об авторе "Начальной Киевской Летописи": безразлично, как звали начального киевского летописца, Нестором или Сильвестром, - важна самая летопись и возможность ее появления; так и здесь важно собственно то, что у нас в XI - начале XII века широко была развита историческая, древне-былевая "боянова поэзия". Ничто не мешает думать, что среди этих древнейших "баянов", предшественников автора "Слова", был и Боян, историческое лицо, носившее это имя. - Помимо трудов, названных выше, отметим: Е.В. Барсов, "Слово о полку Игореве", как художественный памятник киевской дружинной Руси" (I - III, М., 1887); А.А. Пот****, "Малорусская народная песня по списку XVI века. Текст и примечания" (Воронеж, 1877); его же, "Слово о полку Игореве. Текст и примечания" (Воронеж, 1878); И.Н. Жданов, "Русская поэзия в до-монгольскую эпоху" ("Киевские Университетские Известия", 1879); его же, "Литература Слова о полку Игореве" (Киев, 1880). А. Архангельский.

[Доктор Имаго]

Всё-таки, Баян употребляется как имя собственное, поэтому Пушкин был не прав.
С другой стороны это мог быть и собирательный образ.

[Доктор Имаго]

NADYN, давай вернемся к «Слову о полку Игореве»
Есть 2 вопроса:
1) Всё-таки, как правильно «мыслию по древу» или «мысью»?
2) Ты что-нибудь слышала про книгу Зализняка «Слово о полку Игореве: взгляд лингвиста»?

[Доктор Имаго]

вроде как "мыслию"

NADYN, и Лихачев тоже этого мнения придерыживается, однако есть и сторонники «мыси» – вроде как в контекс с орлом и волком вписывается. Хотя мыши вроде по деревьям не бегают, а переводить «мысь» как «белка» на мой взгляд сомнительно.