Кто-то уже, должно быть, это читал, поскольку рассказ участвовал в конкурсе прозы пару месяцев назад. А кто не читал - не рекомендую Не портьте себе настроение...
---
Ей было бы 90.
Да, ей было бы 90.
И ни одна из ее когда-то многочисленных подруг не дожила до такого возраста. Они махнули на жизнь рукой еще тогда, когда первые болезни только начали превращать их жизни в бесконечный путь от больницы до дома, от пустого холодильника к креслу, от боли к слабости. И дело было даже не в том, что у них не было сил бороться. Дело было в том, что бороться не имело смысла.
Марию сын бросил еще когда ему исполнилось девятнадцать. Молодой, способный и, как говорили, "подающий надежды", он не желал тратить крошечную зарплату и редкое свободное время на больную мать. Два инфаркта, в пятдесят и в шестьдесят три, она пережила практически в одиночку, благодаря лишь соседям по лестничной площадке. Третий инфаркт, настигший ее в возрасте семидясети одного года, был последним.
Нина, красавица Нина, потерявшая во время пожара в квартире не только свою красоту, но и левую руку, видящая с тех пор лишь на расстоянии двух метров и постоянно кутающаяся в старый материнский платок, жила на последнем этаже. Каждый ее день проходил между скамейкой у подъезда и старым черно-белым телевизором. Вся ее пенсия утекала на бесконечные пачки лекарств - от головы от сердца, от давления. "Скорее бы концы отдать. Сколько уже можно мучиться", - повторяла она раз за разом, день за днем, месяц за месяцем. Она умерла тихо, в свой восемьдесят третий день рождения, незаметно, и только через три дня ее некогда верные подруги у подъезда вспомнили о ней.
Что произошло с Катей, не знал никто. Даже самые заядлые сплетницы боялись делать предположения. Однажды она сообщила всем, что дочь, чудесная Мариночка, которую растил и обожал весь дом, хочет отправить ее в санаторий, а через неделю собрала вещи и уехала, отчего-то ни с кем не попрощавшись. С тех пор прошло семь лет, но о Кате никто ничего больше не слышал.
Ни одна из них давно не считала жизнь благом, и, как и Нина, каждая из них относилась к смерти с холодным равнодушием, а многие о ней мечтали, давно поняв, что выхода все равно нет.
А ей было бы 90.
Третий день она не могла встать с постели, чувствуя, как свинцовая слабость все сгущается в каждой клетке ее тела.
Она многое успела испытать в своей жизни. И невзирая на все беды, на все болезни и постоянный голод, каждое новое утро она встречала с радостью. Она любовалась дождем и облаками, белоснежными пушинками снега и желто-красными осенними листьями. Но больше всего на свете она любила небо - по-весеннему чистое, режущего глаза лазурного цвета. Небо без единого облака, лишь изредка беспокоимое криками птиц...
Она встречала каждый рассвет у окна, любуясь этим небом. Она мечтала о том, как однажды, словно одна из тех птиц, расправит широкие белые крылья и сможет, как они, хоть на мгновение дотронуться до волшебной голубой глади.
Никто не мог понять этой ее страсти. Кто-то считал, что смерть дочери так повлияла на нее, кто-то - что смерть мужа, кто-то - что обоих. Они погибли в авиакатастрофе, двадцать семь лет назад, когда ее Лесеньке было тридцать четыре года, и она везла отца-астматика на лечение в один из южных городов...
Правы были те, кто пытался придумать истину.
Она смотрела на небо, и каждый раз видела в нем лица самых родных, самых любимых своих людей. И они улыбались ей так счастливо, так нежно, что она знала - им там хорошо. Но еще она знала, что муж и дочь хотят, чтобы она жила - жила за них, не ради чего-то, а ради того, чтобы жить, ведь на самом деле не было у них, как и у многих других, никогда ничего, кроме жизни.
И ей было бы 90. Она не могла встать с постели уже третий день. Она лежала, закрыв глаза и стараясь представить себе небо.
Пушистое крыло разорвало бирюзовое полотно, звенящий птичий крик оставил лишь клочки от тишины. Ветер с легким ароматом яблок окутал все вокруг, все вокруг потонуло в бархатном солнечном свете...
- Здравствуй, мамочка...