Эдуард Асадов

[AwfulKitten]

Стихи Асадова очень нравятся, такие близкие, и читаются просто на одном дыхании.

[The TBAPb]

Обожаю Асадова.. Этот человек сквозь простые слова и незамысловатые рифмы проникает в такие глубины человеческой души, что сразу начинаешь понимать что значит сила искусства...

[NADYN]

Очень люблю вот это;
Полночь небо звездами расшила,
Синий свет над крышами дрожить...
Месяц - наше доброе светило -
Над садами топает уныло,
Видно, сны людские сторожит.

Бьет двенадцать. Поздняя пора.
Только знаю, что тебе не спится,
И свои пушистые ресницы
Ты сомкнуть не можешь до утра.

На губах то ласковое слова,
То слова колючие как еж.
Где-то там, то нежно, то сурово,
То любя, то возмущаясь снова,
Ты со мной дискуссии ведешь.

Кто в размолвке виноват у нас?
Разве можно завтра разобраться,
Да к тому ж хоть в чем-нибудь признаться
При упрямстве милых этих глаз?!

Да и сам я тоже не святой,
И за мной нелепого немало,
Светлая моя, когда б ты знала,
Как я рвусь сейчас к тебе душой,

Кто же первым подойдет из нас?
Вот сейчас ты сердцем не владеешь,
Ты лежишь и не смыкаешь глаз,
Но едва придет рассветный час,
Ты, как мрамор, вновь закаменеешь.

Ничего. Я первым подойду.
Перед счастьем надо ли гордиться?!
Спи спокойно. Завтра я найду
Славный способ снова помириться!

Если бы мне писали такие стихи, я бы прощала все. И любила бы до безумия. Столько искренности, доброты и нежности.

[Ина]

Ночь идет, планету убирая
Звездный ковш наполнила водой,
Отпила и, щеки надувая,
Целый мир обрызгала росой.
Из тумана сшила занавеску,
Чтобы рыбам крепче спать в пруду,
Лунный таз начистила до блеска,
И, подняв, надела на звезду.
И повсюду тишина такая,
Будто звуков в мире больше нет.
Ходит ночь, планету убирая,
Звезды льют свой золотистый свет...

[Anjelika]

ТРУСИХА

Шар луны под звездным абажуром
Озарял уснувший городок.
Шли, смеясь, по набережной хмурой
Парень со спортивного фигурой
И девчонка - хрупкий стебелек.

Видно, распалясь от разговора,
Парень между прочим рассказал,
Как однажды в бурю ради спора
Он морской залив переплывал,

Как боролся с дьявольским теченьем,
Как швыряла молнии гроза,
И она смотрела с восхищеньем
В смелые, горячие глаза...

А потом, вздохнув, сказала тихо:
- Я бы там от страху умерла,
Знаешь, я ужасная трусиха,
Ни за что б в грозу не поплыла!

Парень улыбнулся снисходительно,
Притянул девчонку не спеша
И сказал: - Ты просто восхитительна,
Ах ты, воробьиная душа!

Подбородок пальцем ей приподнял
И поцеловал. Качался мост,
Ветер пел... И для нее сегодня
Мир был сплошь из музыки и звезд!

Так в ночи по набережной хмурой
Шли вдвоем сквозь спящий городок
Парень со спортивною фигурой
И девчонка - хрупкий стебелек.

А когда, пройдя полоску света,
В тень акаций дремлющих вошли,
Два плечистых темных силуэта
Выросли вдруг как из-под земли.

Первый хрипло буркнул: - Стоп, цыпленки!
Путь закрыт, и никаких гвоздей!
Кольца, серьги, часики, деньжонки -
Все, что есть, на бочку, и живей!

А второй, пуская дым в усы,
Наблюдал, как, от волненья бурый,
Парень со спортивною фигурой
Стал, спеша, отстегивать часы.

И, довольный, видимо, успехом,
Рыжеусый хмыкнул: - Эй, коза!
Что надулась?! - И берет со смехом
Натянул девчонке на глаза.

Дальше было все как взрыв гранаты:
Девушка беретик сорвала
И словами: - Мразь! Фашист проклятый! -
Как огнем, детину обожгла.

- Комсомол пугаешь? Врешь, подонок!
Ты же враг! Ты жизнь людскую пьешь!
Голос рвется, яростен и звонок:
- Нож в кармане? Мне плевать на нож!

За убийство "стенка" ожидает.
Ну а коль от раны упаду,
То запомни: выживу, узнаю!
Где б ты ни был-все равно найду!

И глаза в глаза взглянула твердо.
Тот смешался: - Ладно... Тише, гром... -
А второй промямлил: - Ну их к черту! -
И фигуры скрылись за углом.

Лунный диск, на млечную дорогу
Выбравшись, шагал наискосок
И смотрел задумчиво и строго
Сверху вниз на спящий городок.

Где без слов по набережной хмурой
Шли, чуть слышно гравием шурша,
Парень со спортивною фигурой
И девчонка - "слабая натура",
"Трус" и "воробьиная душа".

[ADDED=Anjelika]1085538287[/ADDED]
А вот это просто шедевр.

БАЛЛАДА О НЕНАВИСТИ И ЛЮБВИ

I

Метель ревет, как седой исполин,
Вторые сутки не утихая,
Ревет, как пятьсот самолетных турбин,
И нет ей, проклятой, конца и края!

Пляшет огромным белым костром,
Глушит моторы и гасит фары.
В замяти снежной аэродром,
Служебные здания и ангары.

В прокуренной комнате тусклый свет,
Вторьте сутки не спит радист,
Он ловит, он слушает треск и свист,
Все ждут напряженно: жив или нет?

Радист кивает: - Пока еще да,
Но боль ему не дает распрямиться.
А он еще шутит: мол, вот беда -
Левая плоскость моя никуда!
Скорее всего, перелом ключицы...

Где-то буран, ни огня, ни звезды
Над местом аварии самолета.
Лишь снег заметает обломков следы
Да замерзающего пилота.

Ищут тракторы день и ночь,
Да только впустую. До слез обидно.
Разве найти тут, разве помочь -
Руки в полуметре от фар не видно?

А он понимает, а он и не ждет,
Лежа в ложбинке, что станет гробом.
Трактор, если даже придет,
То все равно в двух шагах пройдет
И не заметит его под сугробом.

Сейчас любая зазря операция.
И все-таки жизнь покуда слышна.
Слышна, ведь его портативная рация
Чудом каким-то, но спасена.

Встать бы, но боль обжигает бок,
Теплой крови полон сапог,
Она, остывая, смерзается в лед.
Снег набивается в нос и рот.

Что перебито? Понять нельзя.
Но только не двинуться, не шагнуть!
Вот и окончен, видать, твой путь!
А где-то сынишка, жена, друзья...

Где-то комната, свет, тепло...
Не надо об этом! В глазах темнеет...
Снегом, наверно, на метр замело,
Тело сонливо деревенеет...

А в шлемофоне звучат слова:
- Алло! Ты слышишь? Держись, дружище! -
Тупо кружится голова...
- Алло! Мужайся! Тебя разыщут!..

Мужайся? Да что он, пацан или трус?!
В каких ведь бывал переделках грозных.
- Спасибо... Вас понял... Пока держусь! -
А про себя добавляет: "Боюсь,
Что будет все, кажется, слишком поздно..."

Совсем чугунная голова.
Кончаются в рации батареи.
Их хватит еще на час или два.
Как бревна руки... спина немеет...

- Алло! - это, кажется, генерал.
- Держитесь, родной, вас найдут, откопают... -
Странно: слова звенят, как кристалл,
Бьются, стучат, как в броню металл,
А в мозг остывший почти не влетают...

Чтоб стать вдруг счастливейшим на земле,
Как мало, наверное, необходимо:
Замерзнув вконец, оказаться в тепле,
Где доброе слово да чай на столе,
Спирта глоток да затяжка дыма...

Опять в шлемофоне шуршит тишина.
Потом сквозь метельное завыванье:
- Алло! Здесь в рубке твоя жена!
Сейчас ты услышишь ее. Вниманье!

С минуту гуденье тугой волны,
Какие-то шорохи, трески, писки,
И вдруг далекий голос жены,
До боли знакомый, до жути близкий!

- Не знаю, что делать и что сказать.
Милый, ты сам ведь отлично знаешь,
Что, если даже совсем замерзаешь,
Надо выдержать, устоять!

Хорошая, светлая, дорогая!
Ну как объяснить ей в конце концов,
Что он не нарочно же здесь погибает,
Что боль даже слабо вздохнуть мешает
И правде надо смотреть в лицо.

- Послушай! Синоптики дали ответ;
Буран окончится через сутки.
Продержишься? Да?
- К сожаленью, нет...
- Как нет? Да ты не в своем рассудке!

Увы, все глуше звучат слова.
Развязка, вот она, - как ни тяжко,
Живет еще только одна голова,
А тело - остывшая деревяшка.

А голос кричит: - Ты слышишь, ты слышишь?!
Держись! Часов через пять рассвет.
Ведь ты же живешь еще! Ты же дышишь?!
Ну есть ли хоть шанс?
- К сожалению, нет...

Ни звука. Молчанье. Наверно, плачет.
Как трудно последний привет послать!
И вдруг: - Раз так, я должна сказать! -
Голос резкий, нельзя узнать.
Странно. Что это может значить?

- Поверь, мне горько тебе говорить.
Еще вчера я б от страха скрыла.
Но раз ты сказал, что тебе не дожить,
То лучше, чтоб после себя не корить,
Сказать тебе коротко все, что было.

Знай же, что я дрянная жена
И стою любого худого слова.
Я вот уже год как тебе неверна
И вот уже год как люблю другого!

О, как я страдала, встречая пламя
Твоих горячих восточных глаз -
Он молча слушал ее рассказ.
Слушал, может, последний раз,
Сухую былинку зажав зубами.

- Вот так целый год я лгала, скрывала,
Но это от страха, а не со зла.
- Скажи мне имя!..-
Она помолчала,
Потом, как ударив, имя сказала,
Лучшего друга его назвала!

Затем добавила торопливо:
- Мы улетаем на днях на юг.
Здесь трудно нам было бы жить счастливо.
Быть может, все это не так красиво,
Но он не совсем уж бесчестный друг.

Он просто не смел бы, не мог, как и я,
Выдержать, встретясь с твоими глазами.
За сына не бойся. Он едет с нами.
Теперь все заново: жизнь и семья.

Прости. Не ко времени эти слова.
Но больше не будет иного времени. -
Он слушает молча. Горит голова...
И словно бы молот стучит по темени...

- Как жаль, что тебе ничем не поможешь!
Судьба перепутала все пути.
Прощай! Не сердись и прости, если можешь!
За подлость и радость мою прости!

Полгода прошло или полчаса?
Наверно, кончились батареи.
Все дальше, все тише шумы... голоса...
Лишь сердце стучит все сильней и сильнее!

Оно грохочет и бьет в виски!
Оно полыхает огнем и ядом.
Оно разрывается на куски!
Что больше в нем: ярости или тоски?
Взвешивать поздно, да и не надо!

Обида волной заливает кровь.
Перед глазами сплошной туман.
Где дружба на свете и где любовь?
Их нету! И ветер, как эхо, вновь:
Их нету! Все подлость и все обман!

Ему в снегу суждено подыхать,
Как псу, коченея под стоны вьюги,
Чтоб два предателя там, на юге,
Со смехом бутылку открыв на досуге,
Могли поминки по нем справлять?!

Они совсем затиранят мальца
И будут усердствовать до конца,
Чтоб вбить ему в голову имя другого
И вырвать из памяти имя отца!

И все-таки светлая вера дана
Душонке трехлетнего пацана.
Сын слушает гул самолетов и ждет.
А он замерзает, а он не придет!

Сердце грохочет, стучит в виски,
Взведенное, словно курок нагана.
От нежности, ярости и тоски
Оно разрывается на куски.
А все-таки рано сдаваться, рано!

Эх, силы! Откуда вас взять, откуда?
Но тут ведь на карту не жизнь, а честь!
Чудо? Вы скажете, нужно чудо?
Так пусть же! Считайте, что чудо есть!

Надо любою ценой подняться
И, всем существом устремясь вперед,
Грудью от мерзлой земли оторваться,
Как самолет, что не хочет сдаваться,
А, сбитый, снова идет на взлет!

Боль подступает такая, что кажется,
Замертво рухнешь в сугроб ничком!
И все-таки он, хрипя, поднимается.
Чудо, как видите, совершается!
Впрочем, о чуде потом, потом...

Швыряет буран ледяную соль,
Но тело горит, будто жарким летом,
Сердце колотится в горле где-то,
Багровая ярость да черная боль!

Вдали сквозь дикую карусель
Глаза мальчишки, что верно ждут,
Они большие, во всю метель,
Они, как компас, его ведут!

- Не выйдет! Неправда, не пропаду! -
Он жив. Он двигается, ползет!
Встает, качается на ходу,
Падает снова и вновь встает...

II

К полудню буран захирел и сдал.
Упал и рассыпался вдруг на части.
Упал будто срезанный наповал,
Выпустив солнце из белой пасти.

Он сдал, в предчувствии скорой весны,
Оставив после ночной операции
На чахлых кустах клочки седины,
Как белые флаги капитуляции.

Идет на бреющем вертолет,
Ломая безмолвие тишины.
Шестой разворот, седьмой разворот,
Он ищет... ищет... и вот, и вот -
Темная точка средь белизны!

Скорее! От рева земля тряслась.
Скорее! Ну что там: зверь? человек?
Точка качнулась, приподнялась
И рухнула снова в глубокий снег...

Все ближе, все ниже... Довольно! Стоп!
Ровно и плавно гудят машины.
И первой без лесенки прямо в сугроб
Метнулась женщина из кабины!

Припала к мужу: - Ты жив, ты жив!
Я знала... Все будет так, не иначе!.. -
И, шею бережно обхватив,
Что-то шептала, смеясь и плача.

Дрожа, целовала, как в полусне,
Замерзшие руки, лицо и губы.
А он еле слышно, с трудом, сквозь зубы:
- Не смей... Ты сама же сказала мне...

- Молчи! Не надо! Все бред, все бред!
Какой же меркой меня ты мерил?
Как мог ты верить?! А впрочем, нет,
Какое счастье, что ты поверил!

Я знала, я знала характер твой!
Все рушилось, гибло... хоть вой, хоть реви!
И нужен был шанс, последний, любой!
А ненависть может гореть порой
Даже сильней любви!

И вот говорю, а сама трясусь,
Играю какого-то подлеца.
И все боюсь, что сейчас сорвусь,
Что-нибудь выкрикну, разревусь,
Не выдержав до конца!

Прости же за горечь, любимый мой!
Всю жизнь за один, за один твой взгляд,
Да я, как дура, пойду за тобой
Хоть к черту! Хоть в пекло! Хоть в самый ад!

И были такими глаза ее,
Глаза, что любили и тосковали,
Таким они светом сейчас сияли,
Что он посмотрел в них и понял все!

И, полузамерзший, полуживой,
Он стал вдруг счастливейшим на планете.
Ненависть, как ни сильна порой,
Не самая сильная вещь на свете!

[Zigzy]

Эх, я ведь тоже плакала когда-то над "Балладой о ненависти и любви", да и сейчас почти в аналогичном состоянии... До сих пор удивляюсь таланту этого поэта - он пишет так просто, но так трогательно...

[C`est_la_vie]

Zigzy, писАл....

[Ина]

"Колыбельная песня"

Бьется в стекла звездная метель
Вместе с тополиною порошею.
Пусть, малыш, летят к тебе в постель
Бабочками сны твои хорошие...

Млечный Путь, мерцая, смотрит вниз,
Дремлет ива с вербою - подружкой...
А вверху торжественно повис
Месяц золоченой погремушкой.

Речка чуть дрожит под ветерком...
Полночь уж сменилась с караула...
Где-то нынче, чмокая рожком,
Гордая любовь твоя уснула...

Скоро день, фанфарами трубя,
Брызнет светом ярко-золотистым.
Пусть же будет счастье у тебя
Вот таким же солнечным и чистым!
Э. Асадов

Нежная ласковая музыка!... Люблю!... Я вместе с вами...

[NADYN]

Мне еще нравятся его миниатюры.

Старик, моливший золотую рыбку,
Свершил, пожалуй, главную ошибку:
Ему бы жадной бабке не служить
И не просить корыто и дворянство,
Боярский дом и сказочное царство,
А новую старуху попросить!


Я заболел, но хворь преодалел,
И все довольны, надобно признаться:
Враги довольны тем, что заболел,
Друзья же тем, что начал поправляться.
Ну что ж, я счастлив долею своей,
Люблю на свете радовать людей!

В любых делах, при максимуме сложностей,
Подход к проблеме все-таки один:
Желанье - это множество возможностей,
А нежеланье - множество причин.


Ты меня не любишь! - молвила жена.
Муж в ответ присвистнул: - Вот тебе и на!
Если твой характер столько лет терплю,
Можешь быть спокойна: дьявольски люблю!


Эх, до чего же тонко и верно Асадов умел подмечать все стороны и оттенки жизни...

[Леонсия]

***

– Грустить не надо! – мы твердим,
Прощаясь с той, что любит.
А сердцем все-таки кривим:
Ведь в жизни милой не простим,
Коли грустить не будет.

[NADYN]

Одно из интервью с Асадовым...


Эдуард Асадов: `А любить мы все таки будем`
Ирина Иванова

Эдуард Асадов - любимый поэт миллионов и миллионов читателей. Он человек редкой судьбы, редкого мужества и исключительной силы воли. Вся его жизнь - это борьба, борьба со всяческим злом на земле. В годы Великой Отечественной войны - борьба с фашизмом. Война не на жизнь, а на смерть. В послевоенные годы - беспощадная борьба с подлостью, ложью, лицемерием, трусостью. Борьба за любовь, чистоту человеческих отношений, борьба за радость, за счастье человека на земле. А его оружие - поэзия.
И вот этим счастьем, счастьем борьбы за светлые идеалы, за правду, за справедливость, живет поэт Эдуард Асадов.

- Эдуард Аркадьевич, в годы Великой Отечественной войны Вы сражались за освобождение Севастополя. Часто Вы бываете в этом городе?

- 4 мая 1944 года я был ранен под Бильбеком. Сейчас бываю в Севастополе, как правило, каждый год. В День Победы, 9 мая, встречаюсь с фронтовиками и в конце июля приезжаю на праздник Военно-морского флота. Главное, почему езжу туда,- я дышу воздухом Севастополя.

В День Победы по главным улицам города шагают со знаменами фронтовики. Идут дивизии, полки, батальоны, хотя в дивизии и осталось всего-то двадцать человек, а в полку, может быть, десять. Но торжественность марша от этого ничуть не снижается. Жители города стоят шпалерами с двух сторон, фронтовиков забрасывают цветами. Детей протягивают. Кажется, что Севастополь освободили не много лет назад, а только вчера. На главной площади города - площади Нахимова - проходит митинг. Затем наступает минута молчания. Такого не бывает нигде: все фронтовики, все жители города и его гости под торжественные звуки музыки опускаются на одно колено. Потом в 12 часов ночи фронтовики поднимаются на Сапун-гору, стоят у вечного огня и в память о погибших друзьях выпивают боевые 100 грамм.

- Вы ведь почетный гражданин этого города.

- Я горд тем, что по ходатайству жителей горсовет присвоил мне звание "Почетный гражданин города-героя Севастополя". Кстати, на Сапун-горе есть музей "Защита и освобождение Севастополя", в нем - стенд, посвященный мне и моему творчеству. Когда приезжаю, захожу туда всегда. Работники музея во главе с директором Юрием Ивановичем Мазеповым - большие патриоты города.

- Самая последняя Ваша награда - это звание Героя Советского Союза?

- Да, мне ее вручили к 75-летию. Это звание, которым я очень дорожу, присвоено благодаря усилиям командующего артиллерией 2-й гвардейской армии генерала-лейтенанта Ивана Семеновича Стрельбицкого. Я его называю своим фронтовым батькой: он видел меня в бою, видел меня в делах. Иван Семенович даже написал книгу обо мне, о моем детстве, о моей юности, о войне, о моих стихах - "Ради вас, люди". Когда книга вышла из печати в 1979 году, Стрельбицкий вскоре умер. Но дело его не погибло. И награда, пусть только сейчас, все-таки меня нашла.

- Вас окружает огромная читательская любовь. Тяжело ли нести такую ношу?

- Очень трудно. Потому что часто встречаешься не только с горячей человеческой благодарностью, но и со злобой. Когда ко мне пришел успех, я даже боялся брать газету в руки. Ведь ни одного поэта так не ругали в прессе, как меня. Злые критики зубы обломали о мои книги. Не могли простить моего успеха. Однажды я впервые приехал в Ленинград выступать в зале академической капеллы. Каждое стихотворение заставляли читать по два раза. Пришла туда и моя знакомая, Майя Пантелеева, она тогда работала корректором в газете "Смена". И говорит: "Что творится в зале, как тебя встречают! Но готовься, завтра о тебе будет ужасно злобная статья". "Как?- спрашиваю.- Вечер еще только идет".- "Ее уже написали". И действительно, наутро - грубая, злая, оскорбительная статья.

Так что чем больше друзей, тем больше врагов. Так устроен мир. И если бы не было моих горячих сторонников, то я не сумел бы победить в этой битве со злом. Меня всегда поддерживали мои читатели, мои друзья.

Все, что пишу,- это лирика. И стихи о войне, и о любви, и о животных, и гражданские стихи. Темы разные, а атмосфера романтическая остается всегда.

- То есть для Вас любовь - самое важное чувство?

- Именно любовь поставила меня на ноги после моего тяжелейшего ранения. И женская любовь, и любовь к родине. Когда я уходил на фронт, мне было всего 17 лет. 14 июня 1941 года был выпускной бал в 38-й московской школе, а 22 июня началась Великая Отечественная война. Я даже в институт не успел подать заявление. Пошел на фронт добровольцем.

А когда был ранен, меня приходили навещать знакомые девушки. Их теплое отношение, их сердечность помогли мне утвердиться в том, что меня еще можно любить, что я еще чего-то стою. Вы не поверите, мне предложили руку и сердце сразу шесть девушек.

- И Вы ни одну не выбрали?

- Одну выбрал. Правда, не безошибочно. Но это другой разговор. Потом, когда уже учился в институте, когда писал стихи, именно отношение ко мне моих читательниц тоже утверждало меня в жизни. Это помогало чувствовать себя не раненым, не хуже других, а даже где-то лучше. Женское тепло, женская любовь... я получал письма и от мужчин, и от женщин, но именно женская любовь помогла мне удержаться на этой земле.

- И та избранница стала Вашей женой?

- Да. А потом выяснилось, что с ее стороны это было скорее не любовь, а увлечение. Уже спустя много лет я встретил свою настоящую жену.

- Как же Вы встретились?

- Однажды поэта Сергея Наровчатова, бывшего директора Литературного института имени Горького Василия Сидорина, меня и других поэтов пригласили во Дворец культуры МГУ на Стромынке. Когда мы туда пришли, к нам подошла дама, которая заявила: "Товарищи, вы будете сейчас выступать? А я артистка Москонцерта. Меня зовут Галина Валентиновна Разумовская. Я сейчас вылетаю в Ташкент. Вы меня где-то в начале пропустите, чтобы я могла успеть на аэродром". Тогда я спросил: "Что Вы читаете?" Она ответила: "У меня есть программа "Женщины-поэтессы в борьбе за мир". "Почему только женщины? А как же мужчины?" - изумился я. Рядом стоял Василий Сидорин: "Ну... что это за борьба по признаку пола? Нехорошо". Мы немного на эту тему и пошутили. Но мне эта шутка обошлась дорого: пришлось потом жениться. (Улыбается.)

- И Вы начали выступать вместе?

- Когда шел тот концерт, она послушала мои стихи. Помню, что я читал только что написанное стихотворение "Они студентами были", потом "Прямой разговор", "Разрыв". В общем, она послушала и сказала: "Если вам нетрудно, пришлите, пожалуйста, мне эти стихотворения". Это был 1961 год, и мои стихи еще не читали артисты со сцены. Послал. Она мне позвонила: "Я получила. Вчера прочитала. Успех оглушительный..."

Потом Галина Валентиновна приехала в Москву, мы встретились. С тех пор она всегда читала мои стихи, а потом стала вместе со мной выступать на моих литературных вечерах. Был успех, залы были полными. Мы с ней подружились. И когда я расстался со своей первой женой, ушел от этой ужасной, несчастливой жизни, мы поженились с Галиной Валентиновной.

Выступали с ней на протяжении тридцати лет. Объехали весь Советский Союз - от Бреста до Иркутска, от Северодвинска до Тбилиси, Еревана и Ташкента.

- Галина Валентиновна наверняка была счастлива с Вами...

- Надеюсь. У меня много стихов, ей посвященных. Они опубликованы в моей последней книге. Там есть и стихи, написанные после ее смерти.

- А лирическая повесть "Галина" посвящена тоже Вашей жене?

- Нет. Вы знаете, все думают, что это о ней. А я написал эту поэму задолго до знакомства с Галиной Валентиновной.

- Выходит, Вы предугадали встречу с ней?

- Возможно. (Улыбается.) Эту поэму я написал в 1958 году. В 1959 году она была опубликована в журнале. В 60-м вышла отдельной книжкой. И имела большой успех. Меня все время спрашивали: было ли то, что написано в поэме на самом деле? Я отвечал, что сам все придумал. А в 62-м получил письмо из Иркутска от молодой учительницы. Звали ее Галина, муж - Андрей, сын - Сережка. Имена как у главных героев. Галина писала, что читала поэму и плакала, потому что я сумел рассказать о ее судьбе. В конце письма она выразила просьбу - не просьбу, претензию - не претензию: "Только зачем Вы сохранили имена такими, как они есть на самом деле? Лучше их поменять..." (Смеется.)

- Вам ведь приходит очень много откликов на Ваши стихи?

- Всего, наверно, около ста тысяч - целые чемоданы писем. И всегда в них только светлые, взволнованные слова. Например, после публикации стихотворения "Чудачка" мне девушки присылали письма следующего содержания: "Эдуард Аркадьевич, Вам пишет ваша Чудачка". И таких чудачек было много.

- Бывает у Вас так, что после общения с кем-нибудь хочется сразу же написать стихотворение?

- Бывало, но не так часто. Мне надо, чтобы тема отлежалась. Я каждую стихотворную строку долго вынашиваю, как мать вынашивает дитя... Потом наговариваю строчки на магнитофон, правлю, редактирую. Словом, переделываю, переделываю. Потом сажусь за машинку - я сам печатаю на машинке, причем со скоростью средней машинистки...

- Кому первому Вы показываете свои новые стихи?

- Первыми читают стихи мои домашние. Потом товарищи по перу. Например, в студенческие годы - поэт Василий Федоров, поэт Игорь Кобзев, мой товарищ Владимир Солоухин. Еще один - Коля Доризо... В зрелые годы я часто бывал в доме творчества писателей в Переделкине. Кто-то заходил к тебе в комнату, к кому-то ты заходил - и мы друг друга "обчитывали" стихами.

- Поэты любят критиковать друг друга...

- Как писал когда-то Дмитрий Кедрин: "У поэтов есть такой обычай, в круг садясь, оплевывать друг друга". Ну, конечно, я всегда беру в расчет то, что не надо полностью полагаться на отзывы товарищей по перу, потому что они бывают иногда довольно ревнивыми.

Ну а главный мой критик - это мое внутреннее творческое ухо. Потому что я сам чувствую, что получилась, а что нет. Даже если стихотворение уже напечатано. Например, стихотворение, которое Вы, наверно, знаете - "Падает снег": "Падает снег, падает снег - тысячи белых ежат... А по дороге идет человек, и губы его дрожат". Так вот, я его написал, много раз напечатал. А в последней своей книжке добавил еще две строчки: "И пусть твоя дружеская рука в том горе поможет наверняка". Добавил те завершающие строчки, которых не хватало. Так что иногда во мне долго происходит внутренняя творческая работа, и только потом я ставлю окончательную точку.

- А к кошкам Вы действительно плохо относитесь? Во-первых, 1999 год - год кошки. А во-вторых, у Вас есть такое стихотворение "Люблю я собаку за верный нрав...", в котором Вы говорите, что "кошки - лентяйки и дуры".

- Дело в том, что в этом стихотворении я писал не о самих кошках, а о женщинах-кошках. Кстати, это стихотворение было написано, когда моя первая супруга вела себя именно таким образом. И я написал эти стихи, полные горечи. А кошек я не особенно чту, потому что нет в них надежности. Они сегодня у тебя на коленях, завтра у соседа. И кошек у меня никогда не было.

- Значит, Вы любите собак?

- Собак люблю. Собака не продаст, не предаст, не выдаст. Был у меня пес Барон. Я даже посвятил ему стихотворение "Вечер": "Лишь большая собака, мой преданный пес, делит вечер и скуку со мной на двоих… Ты, Барон, не сердись, что дремать не даю. Мы остались вдвоем". Я тогда еще был студентом и очень любил этого пса. У меня остались его фотографии. Это была большая овчарка, морда большая, длинная, уши стоячие, высокие. Красивый был пес.

- Получается, независимо от того, животное это или человек, надо иметь дело с надежными существами...

- Это качество, надежность, я высочайше чту в людях. Это родная сестра верности. И антипод предательства. Должна быть надежность и в любви, и в дружбе.

- Что Вы чувствуете, когда выходит новая Ваша книга?

- Всегда радость. Хотя самую большую радость я все же испытал, когда впервые были напечатаны мои стихи.

- Когда же это было?

- Я начал писать стихи в восемь лет. В школе писал, на фронте, в госпитале. Писал стихи всю жизнь. И когда лежал после ранения в госпитале, мне было важно узнать, стоят ли чего-нибудь мои стихи. А до этого я прочел очень злую статью Корнея Чуковского о переводе произведений Шекспира Анной Радловой. Чуковский вдребезги разнес эту работу. Я подумал, Корней Чуковский - злой критик, он уж точно скажет правду. И прямо из госпиталя я послал ему тетрадочку стихов. Это была весна 1945 года.

- Что же он сказал по поводу Ваших стихов?

- Он прислал мне письмо. Написал: "Дорогой Эдуард Аркадьевич!- Это было смешно, потому что мне было тогда 20 лет - какой я Эдуард Аркадьевич?- Я никогда не кривил душою, а сейчас - тем более". И Чуковский разнес мои стихи в пух и прах. А в конце письма написал: "И все-таки, несмотря на все сказанное, я с полной ответственностью могу Вам сказать, что Вы - истинный поэт. Ибо у Вас есть то лирическое дыхание, которое присуще только поэту. Желаю успеха. Ваш Корней Чуковский". Вот эта приписка в конце письма меня вдохновила, укрепила мою веру...

Так началась моя профессиональная поэтическая дорога. А потом Чуковский написал записочку главному редактору журнала "Огонек" Алексею Александровичу Суркову. Я пришел к нему, и Сурков тоже меня раскритиковал. К тому моменту я уже стал студентом Литературного института имени Горького. Впервые мои стихи опубликовал именно Сурков - в "Огоньке" 1 мая 1948 года.

- Что Вы чувствовали в тот момент?

- Помню, купил журнал в газетном киоске около Дома ученых на нынешней Пречистенке и стоял с ним в руках, счастливый-пресчастливый. В журнале были напечатаны два моих стихотворения: "Мне исполнилось двадцать четыре" и "Вернулся". Мимо меня шли колонны демонстрантов - с плакатами, с музыкой, с оркестрами, а я стоял на обочине тротуара, сжимая в руках первомайский номер журнала, и был на седьмом небе от счастья.

- В прошлом году было ровно 50 лет Вашей первой публикации! А когда вышла Ваша первая книга стихов?

- Конечно, выход первой книги стихов стал для меня большим событием. Я как раз оканчивал Литературный институт, и моей дипломной работой была книга, которая вышла в издательстве "Молодая гвардия" в 1951 году. Она называлась "Светлые дороги". Потом эту книгу переиздали в 1953 году массовым тиражом. Кстати, я окончил Литературный институт с отличием. Каждая новая книга тоже волновала и радовала, но такого пьяного радостного состояния уже не было.

Главное для меня было то, что мои книги люди читали. Сколько я прожил, и никогда они на полках книжных магазинов не залеживаются. Вот, например, мне вчера позвонил редактор и сказал, что последнюю книгу "Страницы любви" "расхватали, как горячие пирожки". Так что мы сейчас думаем, как бы новый тираж запустить.

- Ваши книги выходят вновь и вновь...

- Пять-шесть лет тому назад поэты сомневались, что кто-то будет печатать их книги. Когда однажды я позвонил одному главному редактору, и он начал меня расспрашивать: "Эдуард Аркадьевич, я буду счастлив издать Вашу книгу, а у Вас есть бумага? Надо 10 тонн. А предоплата у Вас есть? Чтобы Вы выкупили весь тираж, а дальше сами его распространяли". Я ответил: "Нет. И не буду я этим никогда заниматься". Сегодня обстановка стала меняться. Как сказал Лев Толстой: "Раны духовные, как и раны физические, зарастают изнутри". Наши раны стали зарастать, люди потянулись к настоящей поэзии, настоящей литературе.

У меня за последние два года вышли однотомник "Не надо сдаваться, люди", двухтомник "А любить мы все-таки будем!", перед Вами лежит книга "Страницы любви", поэтический роман "Не смейте бить человека". Сейчас я удачно сотрудничаю с издательствами "Русская книга", "Русич", "Славянский диалог".

- У Вас есть стихотворение "Когда порой влюбляется поэт...". Эдуард Аркадьевич, так когда поэт влюбляется?

- "Когда порой влюбляется поэт, он в рамки общих мерок не вмещается. Не потому что он избранник - нет. А потому что в золото и свет душа его тогда переплавляется". Это одно из программных моих стихотворений. Когда он влюбляется? Поэт всегда влюблен. В жизнь, в женщину, в красоту.

Я по натуре своей романтик. В стихотворении "Дорожите счастьем, дорожите!.." написал, что надо уметь увидеть в малом - большое, в обычном - необычное: "Красоту увидеть в некрасивом, разглядеть в ручьях разливы рек! Кто умеет в буднях быть счастливым, тот и впрямь счастливый человек!" И сам я живу по этому принципу. Мое стихотворение "Когда мне встречается в людях дурное" заканчивается так: "И все же, и все же я верить не брошу, что надо в начале любого пути с хорошей, с хорошей и только с хорошей, с доверчивой меркою к людям идти!" Такие у меня убеждения.

[Леонсия]

***

Жить без тебя я не сумею, нет! -
Зачем так часто говорят и лгут?
Ведь, услыхав убийственный ответ,
Никто не умирает. Все живут!

[NADYN]

ДРЕВНЕЕ СВИДАНИЕ
В далекую эру родной земли,
Когда наши древние прародители
Ходили в нарядах пещерных жителей,
То дальше инстинктов они не шли,

А мир красотой полыхал такою,
Что было немыслимо совместить
Дикое варварство с красотою,
Кто-то должен был победить.

И вот, когда буйствовала весна
И в небо взвивалась заря крылатая,
К берегу тихо пришла она —
Статная, смуглая и косматая.

И так клокотала земля вокруг
В щебете, в радостной невесомости,
Что дева склонилась к воде и вдруг
Смутилась собственной обнаженности.

Шкуру медвежью с плеча сняла,
Кроила, мучилась, примеряла,
Тут припустила, там забрала,
Надела, взглянула и замерла:
Ну, словно бы сразу другою стала!

Волосы взбила над головой.
На шею повесила, как игрушку,
Большую радужную ракушку
И чисто умылась в воде речной.

И тут, волосат и могуч, как лев,
Парень шагнул из глуши зеленой,
Увидел подругу и, онемев,
Даже зажмурился, потрясенный.

Она же, взглянув на него несмело,
Не рявкнула весело в тишине
И даже не треснула по спине,
А, нежно потупившись, покраснела...

Что-то неясное совершалось...
Он мозг неподатливый напрягал,
Затылок поскребывал и не знал,
Что это женственность зарождалась!

Но вот в ослепительном озаренье
Он быстро вскарабкался на курган,
Сорвал золотой, как рассвет, тюльпан
И положил на ее колени!

И, что-то теряя привычно-злое,
Не бросился к ней без тепла сердец,
Как сделали б дед его и отец,
А мягко погладил ее рукою.

Затем, что-то ласковое ворча,
Впервые не дик и совсем не груб,
Коснулся губами ее плеча
И в изумленье раскрытых губ...

Она пораженно взволновалась,
Заплакала, радостно засмеялась,
Прижалась к нему и не знала, смеясь,
Что это на свете любовь родилась!

[Likisa]

Нравится мне Асадов, очень проникновенно. Люблю почитать свой желтенький томик Асадова, на котором серебристыми буквами написано - сражаюсь, верую, люблю. Нравится стихотворение "Бенгальский тигр"...

[NADYN]

Likisa, как говорится, по заказам трудящихся:

Бенгальский тигр
Весь жар отдавая бегу,
В залитый солнцем мир
Скачками мчался по снегу
Громадный бенгальский тигр.

Сзади – пальба, погоня,
Шум станционных путей,
Сбитая дверь вагона,
Паника сторожей,

Клыки обнажились грозно,
Сужен колючий взгляд...
Поздно! Вы слышите - поздно!
Не будет пути назад!

Жгла память его, как угли,
И часто ночами, в плену,
Он видел родные джунгли,
Аистов и луну,

Стада антилоп осторожных
И важных слонов у реки...
И было дышать невозможно
От зависти и тоски!

Так месяцы шли и годы...
Но вышла оплошность – и вот,
Едва почуяв свободу,
Он тело метнул вперёд,

Промчал полосатой птицей
Сквозь крики, пальбу и страх,
И вот – только снег дымится
Да ветер свистит в ушах!

В сердце – восторг, не злоба!
Сосны, кусты, завал...
Проваливаясь в сугробы,
Он всё бежал, бежал...

Бежал, хоть давно уж по жилам
Холодный катил озноб,
Хотя уже лапы сводило,
И всё тяжелее было
Брать каждый новый сугроб...

Чувствовал: коченеет...
А может, назад, где ждут?
Там встретят его, согреют...
Согреют... и вновь запрут!

Всё дальше следы уходят
В морозную тишину...
Видно, смерть на свободе
Слаще, чем жизнь в плену!

Следы через все преграды
Упрямо идут вперёд.
Не ждите его. Не надо.
Обратно он не придёт!